Вацлав Нижинский. Воспоминания - Ромола Нижинская

женщина средних лет и притом толстая. Всего несколькими жестами она раскрыла перед нами историю и душу Испании. Вацлав, и Стравинский, и Дягилев тоже не могли спокойно сидеть на своих местах и, словно три школьника, аплодировали, смеялись или плакали в зависимости от того, какое настроение диктовала им эта не имеющая возраста чудо-женщина.

Начались спектакли в Мадриде. Вацлав танцевал свои обычные роли. Он с огромным интересом смотрел балеты Масина. Вацлав всегда с восторгом приветствовал появление нового артиста, если тот приносил с собой что-то в искусство. Ревность и зависть были ему совершенно незнакомы. Для него Масин был молодым честолюбивым артистом, и у Вацлава было только одно желание — помогать ему и аплодировать ему, когда он этого заслуживал. То, что Дягилев использовал Масина как орудие с целью погубить Вацлава, совершенно ничего не меняло в отношении Вацлава к Масину. Наоборот, он говорил: «Я очень надеюсь, что Масин оправдает все надежды, которые имеет на него Сергей Павлович как на танцора и хореографа. Я желаю только одного — чтобы было гораздо больше хореографов, чем есть сейчас». В отличие от других балетмейстеров он интересовался лишь тем, чтобы продвигать вперед искусство танца; личные соображения никогда не приходили ему на ум.

«Женщины в хорошем настроении» привели его в восторг. Он был рад обнаружить, что Масин имеет настоящий талант сочинителя. Вацлав обсудил этот балет с Дягилевым и при этом сделал несколько замечаний, что он выполнил бы то или это по-другому. Сергей Павлович тут же сказал: «Конечно, ты знаешь, Ваца: я нашел его, когда он был учеником частной школы в Москве, когда мне был нужен юноша на роль Иосифа. Он имел очень мало опыта как танцовщик. Он никогда не думал о том, чтобы сочинять, пока я не стал руководить им. Разумеется, поставить этот балет было для меня тяжелейшей задачей: я должен был объяснять ему все шаги и жесты, а он потом показывал их труппе». Короче говоря, Сергей Павлович заявил, что сам сочинил все балеты за Масина, как раньше пытался говорить о Вацлаве. Мы, конечно, уже знали об этой слабости Дягилева, но Масин точно так же, как до него Вацлав, сочинял балеты и после своего ухода из дягилевской труппы.

«Парад» Вацлаву не понравился. «Сергей, это сочинение — только набросок, оно еще не готово для показа. Вы в нем пытаетесь сделать что-то, а что — еще не ясно даже самому Масину. Оно родилось из желания быть современными, но оно не прочувствовано, эта хореография построена искусственно».

«Но, дорогой мой, мы должны делать что-то новое для Парижа каждый год. Мы не можем быть менее современными, чем Маринетти. Футуризм, кубизм — это последнее слово. Я не хочу терять положение лидера в искусстве».

Вацлав просто не мог встать на эту неверную точку зрения. Было и много других вопросов, по которым они не могли прийти к согласию. Вацлав уже не был учеником, он стал уверен в истинности своих собственных взглядов. Он очень настаивал на том, что надо снимать балеты на кинопленку, чтобы сохранить документальные свидетельства для будущих постановок, но, конечно, не для публичного показа. Однако Дягилев отверг это предложение с той же легкостью, с которой отверг планы будущей школы и систему записи движений. «Ваца, зачем думать о будущих поколениях, о будущем танца? Пусть они сами позаботятся о себе, будем заниматься настоящим».

Теперь, когда начались спектакли, у нас было меньше времени для выходов из дома с друзьями, но я настояла на том, чтобы не бросать друзей совсем, потому что не желала, чтобы Вацлав отгородился от всего мира и жил только с Дягилевым и Русским балетом. Я не могла доверять Сергею Павловичу и труппе после всего, что было раньше. Как только артисты вернулись из отпуска, Костровский и X. практически поселились в наших комнатах и находились у нас днем и ночью. После репетиций они постоянно кружили около Вацлава. Было похоже, что X. забыл про свои ухаживания, а Костровский про свою жену. Костровский, с его сияющими глазами фанатика, стоял посередине нашей гостиной и говорил, говорил без конца, а X. делал вид, что слушает его с благоговением. Каждая вторая фраза была цитатой из Толстого, и Вацлав внимательно слушал это. Костровский — то ли сознательно, то ли потому, что был, к несчастью, не только фанатичен, но и неумен, — путался в учении Толстого. Он проповедовал, что искусство для искусства не имеет оправдания, что оно должно иметь своей целью духовное развитие человека. Он хотел убедить Вацлава, чтобы тот работал для Русского балета, пока будет нужен балету, а потом удалился возделывать землю, как Толстой.

Я начала негодовать и возмущаться растущим влиянием этих самозваных «учителей». Они не только пытались влиять на отношение Вацлава к Дягилеву и религии, но и на его частную жизнь — на то, что он ел, с кем дружил, а под конец и на его отношения со мной. Это действительно переполнило чашу моего терпения. Однажды вечером я увидела, что Дягилев очень взволнованно разговаривает с X. в темном углу у сцены, и они беседовали не как начальник с подчиненным, а как два сообщника. Меня словно озарило; то, чего я боялась, что не осмеливалась признать до этой минуты, теперь вдруг стало ясно. Все это был тщательно организованный заговор, чтобы отдалить Вацлава от меня и вернуть его в цепкие объятия Сергея Павловича.

Я должна была использовать свое влияние, чтобы противодействовать этому, и я попыталась окружить Вацлава людьми, которые желали ему добра. Я принимала приглашения герцогини X. и даже поощряла ее кокетство с Вацлавом. Я почти сводила их вместе, потому что считала, что две любящие женщины лучше, чем одна, сумеют удержать идеалиста от падения в пропасть совершенно бредовых мечтаний, к которой тащили его эти фанатики. Сергей Павлович знал характер Вацлава и понимал, что только через самоотвержение ради других людей сможет увести его от супружеских отношений, нормальной жизни и искусства, заставить Вацлава навсегда отказаться от танца, чтобы он, словно крестьянин, возделывал землю.

Желание стать монахом-проповедником, которое было у Вацлава в ранние годы жизни, желание удалиться от мира в сибирский монастырь, которое он испытывал перед нашей свадьбой на корабле, плывшем в Южную Америку, снова преследовало его. В той поездке он боролся с самим собой. Он понимал, что Дягилев — бесценный советчик в искусстве, что само существование Дягилева необходимо для его собственного существования, но также полностью осознавал, что их отношения были ошибкой, что