Кодекс Люцифера - Рихард Дюбель

Когда Катька наконец появилась – это произошло гораздо позже, чем рассчитывал Павел, – она почти бежала. У Павла было достаточно времени для того, чтобы осмотреться в маленьком, резко пахнущем козлятнике и найти место, где Бука смог если не укрыться, то по крайней мере не бросаться в глаза. Из-за сильной запущенности козлятник казался меньше чем был на самом деле. Он должен был вмещать всех коз и овец селения, а, судя по запаху, иногда давал приют двум-трем свиньям. В специально отведенном для них загоне копошились куры и поглядывали на вновь прибывших с недоверием, по мнению Павла, вполне заслуженным. Пока Бука сидел в тени копны сена и с надеждой поглядывал на кур, прикидывая, не проглядели ли сборщики сегодня утром хоть одно яйцо, Павлу не оставалось ничего иного, как сидеть сложа руки и ждать. Он нервно ходил из угла в угол и каждые несколько секунд осторожно выглядывал наружу. Сквозь редкую крышу в сарай проникали солнечные лучи, подсвечивали пляшущую пыль и образовывали столбы света, в которых беспокойно, как тень, сновал Павел, становясь незаметным, когда попадал в полумрак между ними. Ему самому казалось, что он совершает путешествие между небом и пеклом, и в мелькающем свете в его памяти всплыли воспоминания о таком же длительном путешествии, приведшем его в конце концов сюда, в этот сарай, с целями, представавшими перед ним в более мрачном цвете, потому что он знал их истинную причину. То путешествие привело его сначала к монастырским воротам в Браунау.

Когда он туда прибыл, ему показалось, что сбылись все его мечты. На пятый день ожидания перед воротами он понял, что означало первое монашеское правило для желающих стать послушниками: пусть новичок докажет, что он полон Духа Божьего.

Когда шел дождь, он шел непременно в котловине Браунау. Тучи приходили с запада, переваливали через холмы и опускались на земли Браунау, после чего, уже не такие большие, продолжали свой поход на юг и восток через покрытые лесами вершины трех цепей гор. Если они хотели преодолеть это препятствие, им приходилось сбрасывать лишний вес, а на это нужно было время. Если в землях Браунау шел дождь, он, как правило, лил, не переставая, дня два.

«Пять дней, если быть точным», – обреченно подумал Павел. Разумеется, предыдущие несколько недель погода стояла прекрасная – настоящее бабье лето, переходящее в золотую осень, благодаря которой сено на полях сохло само по себе, крупнейшие поселения – Браунау, Адерсбах, Штаркштадт – скрывались под тучами пыли, а на дорогах, соединяющих их с многочисленными деревнями, жарко грело солнце. Пот не просто выступал на теле Павла, а ручьями сбегал вниз во время его путешествия, смывая всю предшествующую жизнь. На мельнице в Либенау он соврал, что родился в Шёнберге, когда ему дали попить воды и спросили, откуда он. В деревне Бухвальдсдорф он назвался новым учеником мельника из Либенау; в Лохау назвал своей родиной Бухвальдсдорф, а в Векерсдорфе – Лохау. И того, что он узнавал у людей в предыдущем месте, где пил воду, оказывалось достаточно, чтобы во время следующей остановки назваться его жителем.

Наконец он очутился у рва с отвесными склонами, отделявшего монастырь и главную часть города текстильщиков от прилегающей территории, ступил на деревянный мост и вообразил, что наконец достиг цели своего долгого путешествия, разумеется, начавшегося вовсе не в Шёнберге. Бывают судьбы, для которых даже такого количества пота оказывается недостаточно, чтобы смыть предыдущую жизнь четырнадцатилетнего мальчишки.

Это и было целью путешествия Павла как в физическом, так и в метафизическом смысле – монастырь Святого Вацлава, построенный на скалах города Браунау и в известном смысле давно уже сам ставший скалистым городом благодаря своим мощным, как у крепости, стенам, башням и бастионам.

Наконец Павел постучал в ворота и объяснил худому старому лицу, появившемуся в маленьком окошке, что он хочет оставить мирские соблазны и посвятить свою жизнь служению Иисусу Христу и приобщению к знаниям (что соответствовало действительности); что ему двадцать лет от роду и что его родители согласны с его выбором (оба утверждения были ложью); что дом его родителей находится далеко от этих мест, а семья слишком бедна, чтобы дать ему пожертвование для монастыря (что опять соответствовало истине); и что он смиреннейше просит дать ему возможность отречься от мира, войти в монастырь и выполнять самую грязную работу, дабы подтвердить серьезность своих намерений. Все эти слова сопровождались улыбкой, чье воздействие Павел впервые узнал в возрасте двенадцати лет, когда его поймали за руку при воровстве в доме помещика, но, вместо того чтобы наказать, толстая кухарка затащила его в темный угол кухни, где он и отработал свою провинность между двух упругих ляжек и одновременно с этим потерял невинность. В двенадцать лет он выглядел на все шестнадцать, точно так же как сейчас, в четырнадцать, легко сходил за двадцатилетнего – очень невысокого и худого для своего возраста, но с лицом человека взрослого, уже много повидавшего.

Эта улыбка засияла прямо перед лицом монаха, выглядывавшего из окошка, но затем отскочила от него и умерла, так и не успев понять, что произошло.

– Докажи, что дух твой от Бога, – буркнул монах и захлопнул окошко.

Ворота так и не открылись.

За те пять дней, которые последовали за этим событием, мимо Павла прошла целая толпа товарищей по несчастью. Осенью желающих попасть за монастырские ворота всегда было больше, чем в другие времена года: впереди уже маячила зима, батраков помещикам нужно было все меньше, и их наемщики все реже были готовы поделиться запасами с праздношатающимися бродягами, не знающими ни роду ни племени. С тех пор как христианство раскололось и начало усиленно бороться с бедностью именем Того, Кто умер, чтобы принести свету мир, плата за наемную силу значительно выросла; однако осенний сезонный пик желающих наняться на фермы был по-прежнему высок. Молодые люди подобно Павлу прятались от непогоды в жалком укрытии, даваемом аркой монастырских ворот, предлагали небольшие услуги мирским и духовным посетителям монастыря, шумно хлебали жидкий суп, который дважды в день им приносил брат привратник, выслушивали его короткие увещевания и, в общем-то, неплохо доказывали, что их дух от Бога; а лужи, в которых они стояли и сидели, день ото дня становились глубже. В конечном счете все они, за исключением Павла и еще одного юноши, выяснили, что дух их все-таки не от Бога, и сдались.

Второй юноша с самого начала держался особняком от остальных. Со временем они выяснили, что размер его интеллекта не шел ни в какое сравнение с размерами тела. Телосложением он напоминал медведя, и для своих сородичей довольно крупного; но он практически не реагировал на внешние раздражители и ничего не говорил; единственные звуки, вылетавшие из его рта, были звуками отрыжки после супа и храпа в ночные часы. Изредка кто-то решал пошутить, подкрадывался к нему сзади, подносил губы прямо к его уху и орал во всю глотку: «Бу!» Парень от ужаса аж подпрыгивал и ударялся в монастырские ворота, которые хоть и дрожали от такого потрясения, но выдергивали его; затем бедолага сползал на землю и начинал горько плакать. Остальные образовывали вокруг него хоровод, смеялись и кричали «Бу! Бу! Бу!», пока Павел не подходил к ним и не объяснял, что нехорошо так дразнить человека. Толстый парень в это время закрывал голову руками, пытался поглубже зарыться в грязь и ревел в три ручья. Свое объяснение Павел сопровождал такой зверской миной, что возражать никто не рисковал. Он был меньше других, но взгляд его глаз говорил каждому, понимающему молчаливые сигналы, что этот человек, хоть еще и недолго прожил на свете, не привык бросать слов на ветер. Парня оставили в покое, хотя с тех пор к нему прилепилась кличка – Бука. За неимением другой информации, Павел скоро даже в своих мыслях стал называть его так же.