Рожденные на улице Мопра - Евгений Васильевич Шишкин

он поднимал голову кверху, к звездам, и идущая с ним в ногу его тень кострыжилась приподнятой бородой. Вероятно, Константин беспрестанно говорил сам с собой, и лишь иногда прорывался на откровения с Павлом.

— Я с каждым годом, Паша, все больше чувствую в себе присутствие предков. Человек не умирает… Прадед мой иногда говорит во мне. Будто он моими устами движет. Я даже чувствую, что крест так же, как он, кладу… Ох, как жаль, Паша, что нельзя с теми, старыми людьми, повидаться! Они знали что-то такое, самое важное. В них крепкости больше было, жизненной стойкости. Леша, брат твой, сказал бы — естественности… Почему его сейчас с нами нет? Я по Леше иногда так скучаю, что сердце болит.

— Я тоже, — суховато, ревностно поддержал Павел. — Занятой он у нас. Коммерсант…

Константин помолчал, и казалось, его мысль об Алексее и растворенная в воздухе тоска по нему затерли мысль о старых, ушедших людях, — нет, он попрежнему заговорил о них:

— Постичь науки, ездить на автомобиле, летать на самолете… Даже в космос слетать — мало этого, пусто. У жизни есть ткань, которая дается только Богом… Когда я читаю дневники Варфоломея Мироновича, я эту ткань почти осязаю. Само слово у него — уже есть материя… И любовь — материя. Силу этой материи мне мама доказала. От нее любовь лучилась. Каким же она сильным человеком была! Я только теперь об этом догадываюсь.

— А с отцом у тебя как? — спросил Павел.

— Перед отцом я очень виноват. Даже Феликса его не спас, выпустил… — отвечал Константин с раскаянием. — Я жалею отца теперь пуще всего. Бог ему любви мало в жизни дал. Любви окружающих. В том числе и моей, сыновней любви.

— Твой батя герой, — сказал Павел. — На войне ему любви хватало. Он был победителем. В мире жить оказалось трудней… Я по себе знаю: четыре года в Афганистане отслужил. Там было понятней, чем здесь и сейчас. Здесь врага не видать. И сам себе цены не знаешь… Федор Федорович в Германию входил победителем. Я свой полк выводил из Германии будто изгнанник, будто оккупант. — Голос Павла похолодел, налился тяжестью. — Офицеры в военной форме стыдятся ходить. Пьянство. У нас в дивизии за последние месяцы четыре самоубийства старших офицеров. Веры нет никому ни в чем… Я перед отъездом солдата избил. Он у магазина христорадничал. Но с солдатом-то ладно. Найду его, извинюсь. Он молодой — переживет, позабудется… Как офицерским женам в глаза глядеть? Они в бараках с детьми как беженцы. Было б ради чего терпеть — они б терпели.

Константин слушал настороженно. Он был далек от военной службы, но обнаженно-болезненный нерв друга чувствовал.

— Паша, погоди! — остановился Константин. — Я подарок хочу тебе сделать. — Он расстегнул глухой ворот рясы. Снял с шеи на тонком шелковом гасничке нательную иконку. — Это наша фамильная. Оберег. От прадеда… С Георгием Победоносцем.

Павел осторожно взял в руки иконку, вытянул на руке, чтоб разглядеть под уличным фонарным светом. В изящном золотом овале с тонким витым обрамлением на лицевой стороне был изображен в барельефе Святой Георгий, разящий змея; на тыльной стороне оберега слова молитвы: «Услышь нас, Святой великомученик добропобедный, и моли Господа от скорбей избавить нас».

— Это же реликвия! Произведение искусства! Я не могу принять от тебя такую дорогую вещь.

— Как же ты меня оскорбишь! — воскликнул Константин. — Да мне нет ничего приятнее, чем думать, что этот подарок у тебя будет. Прими, Богом молю! — настаивал он. — Тебе этот оберег нужнее. У него есть чудодейственное свойство. Случится тебе, Паша, быть на перепутье или важное решенье принимать, ты этот оберег в руку возьми, согрей его своим теплом, а после сам оберег тебе свое тепло отдаст. Господь наставит…

Они шагали дальше. Константин говорил зажигательно:

— Есть воля человека, а есть воля Господа. Его волю нам понять не суждено… Всё внешнее в этом мире по воле Божией творится. Всё, что внутри человека: сострадание, любовь, благородство — личной воле человека подчинено. За это, мне думается, человеку и суд Божий. Не за внешнюю жизнь — за внутреннюю. За искушения, за соблазн, за те деяния, что нашим греховным помыслом диктованы…

Нечаянно Константин ступил в незаметную слякоть подсохшей лужи. Ступил-то бы не беда, — беда поскользнулся. Павел поддержать его не поспел. Константин грохнулся; худой — сгромыхал костями.

Павел помогал подняться ему, а он хихикал:

— Это бес мне лужицу подсудобил. Чтоб не чесал языком зря!

«Весь бок в грязи, а хохочет! — подумал Павел, поймал себя на мысли, что ни разу не слышал от Константина матерного иль черного бранного слова; сам уличил себя в сквернословии: — Видать, грязные больные слова из больной души рвутся».

Константин оправил свое длинное платье, перекрестился:

— Грязь обсохнет, очистится… Ночь-то какая, Паша! Светло повсюду. Христос воскресе!

— Воистину воскресе!

IX

Череп сидел на скамейке перед домом, грелся на весеннем солнышке, смолил табачок, щурился словно сытый кот…

— О! Костя попок, мохнатый лобок! — живо приветствовал он вышедшего на крыльцо Константина.

— Христос воскресе, Николай Семенович!

— Уж две тыщи годов у вас, у попов, всё «воскресе»! Проку только для русского мужика нету.

— Что так? — огорчился Константин.

— Да вот так-то так! — Череп жестоко размазал каблуком по земле окурок, неспроста размазал: в последнее время немало людей — даже бабы для своих мужиков — собирали окурки; на «сигаретные талоны» курева мужикам не хватало, а Черепу было жутко противно, когда кто-то склонялся за чинарем; сам он зазорной участи избежал: Серафима — торговый работник, ей перепадало побольше, чем на талонную отмерку. Череп поднял на Константина лукавый взгляд: — Был я как-то в одном монастыре, названье не помню, в Крыму. Так там возле церкви — кладбище. Всё богачи да вельможи лежат. Ни один простой солдат или крестьянин не положен. Вот потому попов в народе не особо и почитают. Церковь русские любят, а попа нет… Поп к богачу нос тянет. Нынешние попы жулье взялись обслуживать.

Константин вздохнул:

— Поп в алтаре служит, да не в алтаре живет. Соблазна вокруг много.

Череп расхохотался, огляделся близ себя, поднял с земли небольшой булыжник.

— Соблазнов, говоришь, много? На-ко вот тебе, — протянул Константину голыш. — Соблазни-ка его… — усмехнулся. — Кто хочет соблазняться, тот и соблазняется. Как баба блудливая!

— Подарите мне его, — вдруг попросил Константин, оглаживая камень.

— Хоть тыщу штук! — воспрял духом Череп. — Разговляться-то когда будем? Праздник для всех праздник. Я тоже православный. Яиц крашеных зарубаю, куличей… Водки выпью, елочки пушистые.

Константин ласкал в руках приглянувшийся серый голыш.

Тем