Дорогая буква Ю - Игорь Шестков

В ванную неожиданно заглянула Ирхен. Потрясла кудрявой головой и засмеялась. Хмыкнула.

— Какой у вас тут интим. Аж завидно! Привет, Мишенька, голенький!

Из комнаты донесся детский плач.

Меня затрясло так, что я испугался приближения неврастенического припадка. Начал рубить почти в панике:

— Да, Андропов поправил год и околел. Потом был этот придурковатый, задыхающийся, Черненко. Но и он помер быстро. Затем Горбачев, он начал перестройку. Раскрутил гайки. В девяностом я уехал, а ты разбогател. СССР развалился в 91-м. В 99-м взрывали дома, Ельцина сменил Путин и правит до сих пор… Меня привезли сюда насильно. Я давно не могу понять, сплю я или бодрствую. Кажется, мы все больше не существуем. Ты умер двадцать три года назад в Барселоне. Твое тело нашли на пляже. Расскажи мне, что случилось. Расскажи!

Друг мой молчал, загадочно улыбался и смотрел на свой пупок.

Потом неожиданно произнес:

— Меня задушил любовник. Завтра состоится суд.

Из комнаты все еще доносился плач моей дочери и увещевания Ирхен.

Тут еще раз позвонили. Я побежал открывать. За дверью стоял старлей. Я захлопнул дверь перед его носом и кинулся в комнату. Но она была пуста. Вещи Миши лежали на тахте. Заглянул в ванную… никого. Вернулся в комнату — вещи пропали. Пошел в кухню, открыл холодильник. Пусто. Вернулся в комнату, а там ничего нет, голые стены. Побежал в кухню — и там тоже пусто. Только плед лежит на подоконнике. Завернулся в плед, лег на пол и громко завыл.

Всю ночь мне снился голый мертвый Брежнев. Он противно чмокал и шамкал парализованными губами. Иногда принимался отвратительно хохотать, держась за синий живот. Подползал ко мне, приближал ко мне свое ужасное мертвое лицо, широко раскрывал рот и показывал черный язык и редкие потемневшие зубы. Под его языком располагалась поблескивающая желтыми огоньками Москва.

Ночью моя комната превратилась в карцер. Метров пять квадратных. В двери — маленькое зарешеченное окошко. В потолке — невыключающаяся грязная лампочка, заливающая помещение неприятным рябым светом. Железная койка, умывальник, замызганный толчок без сидения. Из крана сочится мутная вода, туалетной бумаги нет. Матрас набит соломой. Из белья — только плед.

Закрыл глаза. Попробовал лампочку выключить. Не вышло. Значит я тут раб. Тошно.

Принесли завтрак и тюремную одежду. Передали через закрывающееся прямоугольное окошко в двери. Горячая вода в кружке и кусок хлеба. Полосатые портки, рубаха, ботинки сорок шестого размера без шнурков. Все грубое, поношенное, с заплатами. Оделся, обулся. Лег на койку. Резкий голос тут же пролаял из коридора:

— Не ложиться! Стоять или сидеть!

Голос явно Петин. Значит, комедия продолжается… меня не вынесло в реал… и есть шанс выбраться.

Быстро понял — главное не думать о замкнутом пространстве. Надо попробовать закрыть глаза и представить себе широкие светлые улицы, лесные поляны, заросшие дикой земляникой, цветущие яблоневые аллеи, величественные панорамы Кавказа. Сколько прекрасного есть на свете!

Нет, не выходит. Сквозь залитые солнцем парижские набережные проступали тюремные стены, на ослепительном пицундском небе вдруг появлялась мерзкая лампочка, на белоснежных склонах Аляскинского хребта кто-то рисовал ржавую койку, а бесконечные крымские тюльпановые поля превращались в красно-синий плед…

Не хочу описывать то, что уже много раз описано корифеями жанра и знаменитыми сидельцами.

Особенно мучили меня в карцере не боязнь замкнутого пространства, не голод и не холод, не одиночество, а неожиданная гостья — руминация. Любая приходящая в голову мысль как бы воспалялась, клонировалась… и повторялась, повторялась сотни, тысячи раз… смысл высказывания терялся уже на пятом повторении, а на пятисотом раскалывалось само бытие.

Я пробовал все… пытался не думать… громко пел… танцевал… бился головой о стену.

Не знаю, как долго я безумствовал… неделю, месяц или год.

Наконец, дверь в камеру открылась. Бугай Петя и старлей, оба в парадных формах, подхватили меня под руки и потащили в душ, бросили там на цементный пол и поливали с полчаса из шланга холодной водой. Эта процедура с успехом заменяла избиение ногами. Потом отвели в душевую кабину, вымыли, растерли полотенцами, подстригли мне волосы и ногти, побрили, припудрили, одели в приличную одежду, сунули мне под язык два куска колотого сахара и повели в тюремный суд.

По дороге я не удержался и спросил, сколько времени я провел в карцере. Ответил мне Петя бугай:

— Три дня всего. Но для гниляков хватает.

И тут же отвел от меня глаза.

…

Суд проходил в ничем не примечательной комнате, похожей на школьный класс. За учительским столом сидела знакомая мне уже по лобному месту троица — судья, он же прокурор, и два кивалы-заседателя, они же палачи. Во всех четырех углах комнаты стояли осветительные приборы и стационарные телекамеры. Операторы настраивали аппаратуру. Пятая камера висела на потолке и, неприятно попискивая, вращалась. Мое место было у боковой стены, справа и слева от меня стояли Петя и Гена. Все остальное пространство занимали стулья рядами, для публики. Окна были плотно зашторены.

Я был готов к тому, что и тут повторится прежняя комедия. Ожидал скорого разбирательства и приговора. Виселица, гильотина или расстрельная стена у них, наверное, во дворе, далеко идти не придется. Боялся одного… что этот суд — только очередное показательное издевательство. И что после смерти я опять очнусь где-то… в карцере… а потом все повторится, как повторялись мои мысли… вновь и вновь… и мучение будет бесконечным.

Суд начался с показа фильма «Жидобандеровские фашисты — кто они»?

После титров на экране появился диктор, кажется Дмитрий Киселев, а может и нет, для меня все они на одно лицо. Он долго говорил что-то, пускал слюни, потрясал кулаками и скрежетал зубами. Затем показали страшные сцены расстрела гитлеровцами евреев, сражающихся солдат в форме украинских националистов (эти сцены напоминали ролевые игры)… вот мелькнули лица Бориса и Марка. Появился и я. Камера долго смаковала стрельбу в Мемориале в Трептов парке. Причем выходило все так, как будто весь Мемориал разрушили мы втроем для удовлетворения своей патологической русофобии. Потом опять бесновался Киселев. Еще несколько расстрелов. А затем показали падающую берлинскую телебашню, взрывающийся собор, руины здания Бундестага… все это приписали нам. Мы якобы уничтожили Берлин… чтобы свалить вину на ни в чем не повинных воинов-освободителей. В финале под рев фанфар показали Самого в длинной шинели с огромным мечом в правой руке, прижимающего к себе левой маленького белокурого немецкого мальчика. Сам превратился на экране в бронзовую статую. Диктор патетически заявил, что добро победило зло… Фильм закончился. Судья и заседатели зааплодировали первыми. За ними захлопала в ладоши и публика.