Путеводитель по классике. Продленка для взрослых - Александр Николаевич Архангельский

Том этот был опубликован в 1821 году, за 16 лет до создания «Песни». Не затеняя выдающихся свершений царя, Карамзин в то же время беспощадно показал его жестокость; в основу «Истории» была положена концепция «двух Грозных», свершителя и разрушителя. Та часть 50-летнего правления (самого долгого в русской истории), которая была связана с учреждением опричнины, представала в темном свете. Настолько темном, что даже такой просвещенный читатель, как св. Филарет (Дроздов) сомневался, стоило ли показывать монарха в столь неприглядном виде. Но для Лермонтова – автора «Песни про царя Ивана Васильевича…» «История» Карамзина был важна не как моральный ориентир, поскольку, повторимся, все образы поэмы предельно условны, и перед нами не портрет реального царя, а его стилизованный образ. А как неиссякаемый источник исторических сюжетов. Среди прочего, в «Истории государства Российского» рассказан эпизод из жизни чиновника Мясоеда-Вислого и его жены, которую обесчестили опричники; возможно, приступая к созданию поэмы, Лермонтов помнил этот эпизод.

Иной образ Грозного сохранил русский фольклор, с некоторыми образцами которого Лермонтов был также хорошо знаком, в частности, с рукописным собранием славянофила Ивана Киреевского. В некоторых вариантах фольклорной песни о Мастрюке Темрюковиче упоминаются дети Кулашниковы, братьев Калашнички, Калашниковы. Критик Виссарион Белинский так пересказывал сюжет песни о Мастрюке: в ней «описывается кулачный бой царского шурина, Мастрюка, с двумя московскими удальцами. Грозный пировал по случаю женитьбы своей на Марье Темрюковне… На пиру все были веселы; не весел один Мастрюк Темрюкович, шурин царский: он еще нигде не нашел борца по себе… Узнав о причине его кручины-раздумья, царь велел боярину Никите Романовичу искать бойцов по Москве. Два братца родимые по базару похаживают… Царь велел боярину сказать им: «Кто бы Мастрюка поборол, царского шурина, платья бы с плеч снял, да нагого с круга спустил, а нагого как мать родила, а и мать на свет пустила». Прослышав борцов, «скачет прямо Мастрюк из места большого, угла переднего, через столы белодубовы, повалил он тридцать столов, да прибил триста гостей: живы – да негодны, на карачках ползают по палате белокаменной: то похвальба Мастрюку, Мастрюку Темрюковичу». Но эта похвала худо кончилась для Мастрюка: Мишка Борисович его с носка бросил о землю; похвалил его царь-государь: «Исполать тебе молодцу, что чисто борешься». …Мастрюк без памяти лежит… Говорил тут царь-государь: «Гой еси ты, царица во Москве, да ты Марья Темрюковна!  а не то у меня честь во Москве, что татары-те борются; то-то честь в Москве, что русак тешится; хотя бы ему голову сломил, до люби бы я пожаловал двух братцов родимыих, двух удалых Борисовичей».

Образ царя, созданный Лермонтовым, отличается и от карамзинского, и от фольклорного. Он сложнее, чем «народ» -и лучше, чем опричники; он символ произвола и он же гарант справедливости; он верный страж обычаев – и сокрушитель народной традиции.

Калашников Степан Парамонович, купец, воплощение патриархальных русских представлений о защитнике семьи, ее главе, один из двух главных героев-антагонистов лермонтовской поэмы. Само имя этого героя Лермонтов взял из народной песни о Мастрюке Темрюковиче (см. статью «Иван Васильевич»), но образ купца Калашникова ни к какому историческому или литературному источнику не восходит.

В том символическом «раскладе», который выстраивает Лермонтов для своей поэмы (по одну сторону новые принципы личной верности царю, по другой – следование народным «общинным» традициям) Степану Парамоновичу отведено крайне интересное место. Он торгует близ Кремля, то есть в «царской» зоне. А живет за Москвой-рекой, в крепком доме, согласно старым патриархальным правилам. Он опасно приближается к опричнине, но полностью принадлежит земщине, разделяет все ее принципы, ее стереотипы, ее безальтернативность. Как Кирибеевич становится в поэме беспримесным воплощением «нового», связанного с личной волей царя и больше ни с чем, так Степан Парамонович – символ «старого», которому нельзя соприкасаться с «новым», иначе трагедия неизбежна.

Его жизненный распорядок строго размерен; в одно и то же время он открывает и закрывает лавку, в одно и то же время возвращается домой, садится с женой за стол; он знает, когда жена в церкви и когда ей надлежит вернуться, так было и должно быть всегда, а когда окончится вместе с земной жизнью, место старшего поколения займет младшее, дети сменят родителей, и все опять повторится. Недаром почти все, что его окружает (лавка, дверь, стол, затвор) – «дубовое», то есть из твердого, несокрушимого дерева. Дубовой дверью он подпирает свою лавочку близ Кремля. Думает по пути, как сядет с женой за дубовый стол. Заподозрив неладное, грозит закрыть ее за дубовую дверь «окованную». Но обратим внимание: в самой первой сцене поэмы царь проламывает «железным» наконечником своего посоха «дубовый пол» на «полчетверти». Каким бы ни был крепким дуб, он не может устоять перед железным наконечником; какими бы ни были твердыми устои Степана Парамоновича, они бессильны перед натиском нового, произвольного времени. Герой обречен. Единственное, что ему дано – это сохранить свою верность принципам, погибнуть согласно старым представлениям о правде.

Слом ситуации происходит в тот самый момент, когда купец – впервые в жизни – сталкивается со сдвигом неподвижного распорядка жизни; он возвращается домой, а жена еще из церкви не вернулась.

Не встречает его молода жена,Не накрыт дубовый стол белой скатертью,А свеча перед образом еле теплится.

Еще ничего не произошло, но уже все случилось; в патриархальном купеческом мире поменяться что бы то ни было может только к худшему. Представить, что найдется кто-то дерзкий, не принадлежащий патриархальному миру, кто покусится на его устои, Степан Парамонович не может, мысль его движется по устойчивой траектории. Если что-то случилось, то виновата нарушившая правила благочестия жена:

Уж гуляла ты, пировала ты,Чай, с сынками все боярскими…

Узнав, в чем дело, он принимает решение биться за честь жены. Открыто – и до смерти. Посовещавшись с младшими братьями, которые согласно моральному кодексу охранителя устоев обязаны поддержать решение старшего, купец отправляется на кулачный бой. Бой – потешный, часть развлекательного ритуала; в символическую битву эпох и нравов превращает его именно Степан Парамонович. Он поднимает этот бой на небывалую, практически религиозную высоту: «Поклонился прежде царю грозному,/ После белому Кремлю да святым церквам,/ А потом всему народу русскому».

Но обратим внимание на существенное противоречие того выбора, который делает для себя Калашников: он не идет с челобитной к царю, не передоверяет ему как верховному арбитру свою судьбу и восстановление оскорбленной чести своей жены; он хочет лично биться со своевольным Кирибеевичем. Не только потому, что царь перестал быть выразителем безличной общенародной истины, а превратился в самовольного стража справедливости, как он ее сам понимает. Но и потому, что Степан Парамонович тоже действует по собственному усмотрению, по своей личной