За чертой - Кормак Маккарти

Moco кивнул. Они еще постояли молча, а потом мальчик надел шляпу, повернулся, поставил ногу в стремя и, вскочив на вороного мокрого коня, опустил взгляд на мосо. И сказал, что доктор был хорошим человеком, после чего бросил взгляд вдоль улицы — туда, где горел огоньками город. Потом снова посмотрел на мосо.

— Nadie sabe lo que le espera en este mundo,[645]— сказал мосо.

— De veras,[646]— сказал мальчик.

Еще раз кивнув, он прикоснулся к полю шляпы, повернул коня и поехал назад по темной и мокрой улице.

Границу он пересек в Коламбусе, штат Нью-Мексико. Постовой у шлагбаума скользнул по нему быстрым взглядом и махнул рукой — проходи, мол. Как будто таких, как он, последнее время здесь видят слишком часто, чтобы задавать вопросы. Но Билли все же остановил коня.

— Я американец, — сказал он, — хотя по мне этого сейчас, наверное, не скажешь.

— По тебе скажешь, что ты на той стороне жирок-то порастряс, — отозвался постовой.

— Да уж, богатства не заработал.

— Вернешься, небось, и в армию?

— Куда ж еще. Если найду такой полк, где меня ждут не дождутся.

— А это не беспокойся. Плоскостопия нет?

— Плоскостопия?

— Ну. Если плоскостопие, тогда не возьмут.

— Не пойму, что это вы мне талдычите?

— Ничего я не талдычу. В армию тебе дорога.

— В армию?

— Ну да. В армию. Ты дома-то давно не был?

— А я и сам не знаю. Даже не знаю, какой сейчас месяц.

— И ты не знаешь, что произошло?

— Нет. А что произошло?

— Да ч-черт подери, парень! Страна вступила в войну.

Длинная прямая глинистая дорога привела в Деминг. День стоял холодный, и он ехал, накинув на плечи одеяло. Колени торчали в дыры штанов, сапоги просили каши. Висевшие на ниточках накладные карманы рубашки он давно оторвал и выбросил, разошедшаяся на спине материя зашита волокном агавы, воротник от куртки отвалился, и разлохмаченные махры торчат вокруг шеи, как какое-то дикое кружево, придавая носителю невероятный вид поиздержавшегося денди. Несколько прошедших мимо автомобилей объезжали его как можно дальше, насколько позволяла узкая дорога, а ехавший в них народ оглядывался, сквозь поднятую пыль пытаясь разобрать, что это еще за фрукт такой, для здешних мест совершенно чуждый. Что-то в нем было старообразное, присущее временам, о которых они если и знали, то исключительно понаслышке. Что-то, о чем они разве что где-то читали. Он ехал весь день, вечером перевалил невысокие отроги гор Флорида-Маунтенз и по нагорному плато въехал в сумерки и в темноту. Вскоре встретил пятерых всадников, гуськом двигавшихся на юг, ему навстречу; пожелав им доброго вечера, заговорил с ними по-испански; на его приветствие тихо откликнулся каждый, и они проехали. Как если бы близость темноты и прямизна дороги сделала их союзниками. Или как если бы союзников можно было сыскать лишь в темноте.

Въехав в Деминг около полуночи, промахнул всю его главную улицу из конца в конец. Неподкованные копыта глухо хлопали по гудрону. Стоял жуткий холод. Все заведения закрыты. Ночь провел на автобусной станции на углу Еловой и Золотой; улегся на кафельном полу, завернувшись в грязное серапе, подложив под голову седельную сумку, а лицо прикрыв засаленной и замызганной шляпой. Черное от впитавшегося пота седло стояло при этом у стены вместе с ружьем в кобуре. Спал, не снимая сапог, и дважды за ночь просыпался, выходил проведать коня, привязанного веревкой для лассо к фонарному столбу.

Утром, когда открылось кафе, подошел к прилавку и спросил стоявшую за ним женщину, куда надо идти, чтобы записаться в армию. Она сказала, что вербовочный пункт открыли рядом с учебным плацем на Южной Серебряной, да только вряд ли он открыт в столь ранний час.

— Спасибо, мэм, — сказал он.

— Хотите кофе?

— Нет, мэм. У меня денег нет.

— Садитесь, — сказала она.

— Да, мэм.

Он сел на один из табуретов, и она принесла ему кофе в белой фарфоровой чашке. Поблагодарив ее, стал пить. Через некоторое время она отошла от гриля и поставила перед ним тарелку, на которой была яичница с беконом, и еще одну с гренками.

— Только не говорите никому, откуда это у вас взялось, — сказала она.

На момент его прибытия вербовочный пункт был закрыт, и пришлось сидеть на крылечке, ждать с двумя мальчишками из Деминга и еще одним с дальнего ранчо; наконец подошел сержант и отпер дверь.

Они выстроились перед его столом. Окинул взглядом.

— Кому из вас еще нет восемнадцати? — сказал он.

Никто не ответил.

— Обычно каждому четвертому, а я тут вижу четверых потенциальных новобранцев.

— Вообще-то, мне только семнадцать, — сказал Билли.

Сержант кивнул.

— Что ж, — сказал он, — тебе придется принести разрешение от матери.

— У меня нет матери. Она умерла.

— А как насчет отца?

— Он тоже умер.

— Ну, тогда от какого-нибудь другого близкого родственника. Дяди или еще там кого-нибудь. Разрешение должно быть заверено нотариально.

— У меня нет никаких близких родственников. Есть только брат, так он еще младше меня.

— Где ты работаешь?

— Нигде не работаю.

Сержант откинулся в кресле.

— А ты, вообще, откуда такой? — сказал он.

— Мы жили вон там, около Кловердейла.

— Но должны же у тебя быть какие-нибудь родственники.

— Насколько я знаю, у меня нет никого.

Сержант постучал карандашом по крышке стола. Глянул в окно. Бросил взгляд на остальных претендентов.

— Вы все хотите записаться в армию? — сказал он.

Они переглянулись.

— Да, сэр, — сказали все.

— Что-то в голосах уверенности нет.

— Да, сэр, — снова сказали все.

Он покачал головой, покрутился во вращающемся кресле и закатал в машинку печатный бланк.

— Я хочу в кавалерию, — сказал мальчишка с ранчо. — В прошлую войну мой папа в кавалерии служил.

— Это ты, сынок, не мне говори. Это ты скажешь там, в Форт-Блиссе, чтобы тебя направили, куда ты хочешь.

— Да, сэр. Мне седло как — с собой брать?

— Тебе ничего, вообще ничего не нужно брать с собой. Там о тебе позаботятся не хуже родной мамки.