Отторжение - Инна Тронина

Она и в жизни почти не улыбалась, словно предчувствуя беду. Любовь и верность всегда идут рядом с горем и разлукой. Ровно десять лет прожили мы вместе. Я берёг жену, как умел. Ни разу не позволил себе повысить голос. Боялся за неё, понимая, что такое счастье долгим быть не может. Пылинки с Вирки сдувал, но не смог уберечь от страшной болезни.

Здесь я бессилен — это ведь не явный враг с оружием в руках. И даже не тайный — с хулой и клеветой на языке. Безжалостный невидимый убийца — дифтерийная бактерия Леффлера, образующая сильнейший токсин — оставила моих детей без матери, меня — без жены. Пусть я и называл себя бойцом невидимого фронта, сражаться с ней не смог, и проиграл. Я не мог вступиться за тебя, любимая, родная. Сдался сам и, главное, сдал тебя…

Я спустился по трапу, смаргивая слёзы, и сам удивился. Подумал — может, снег пошёл? Нет, тучи несутся на юг. И где-то там, за ними, моя жена Виринея, которой за месяц до кончины исполнилось тридцать четыре года. Я благодарен судьбе за то, что хотя бы Нонка ничего не понимает. А Лука и Фома застыли в горе, как замороженные. Боюсь, что это — психологический шок.

Не знаю, спят ли мои дети. До сих пор не удосужился узнать об этом у матери. Она приехала из Нижнего Новгорода сразу же после того, как я овдовел — одиннадцать дней назад. Все трое детей сидят дома. Они тоже переболели дифтерией в той или иной форме. Их часто водят в поликлинику — педиатры до сих пор боятся осложнений.

Мать пока управляется. Говорит, что соскучилась в Нижнем. По дому работу давно переделала, с соседями переругалась, дача сгорела, а новую сейчас не потянуть. Любимый сын Мишенька в армии, да ещё в Чечне! Вот горе-то — все глаза выплакала. Как там он? ведь зима, холодно, голодно. По телевизору показывают, как они, сердешные, мёрзнут в землянках средь полей. В сёла на постой не входят. Командиры выслуживаются перед чеченцами. А те отстреливают наших несчастных хлопчиков. За каждым углом — засада, под ногами — мины.

Всё делала мать, как в той знаменитой колыбельной — днём молилась, а по ночам гадала. Про «злого чечена» поёт Нонке на ночь с особым чувством. Как истая казачка, всегда про них слышать не могла, чтобы не сплюнуть. Но отныне все страхи позади. Двадцать третьего февраля Мишка явился в Москву. И не просто так, а по торжественному случаю. На следующий день в Кремле ему вручили боевой орден.

Моего братца в числе других отметили за высокий боевой дух и мужество, проявленное при наведении конституционного порядка. Орден какой-то новый, в виде креста. Мать, конечно, пришла в восторг. Наконец-то вернулись кресты на грудь, а с ними — вера в души.

— Ещё два креста получишь, и будешь полный кавалер! — всхлипывала мать, укутанная в восточную узорчатую шаль, которую Мишка привёз ей в подарок.

А братец повторял, что дела своего ещё не кончил. Вот, отдохнёт чуток, потом запишется в Нижнем с Алёнкой Сергеевой, и обратно в Чечню — «духов» валить. При этом он опускал вниз большой палец, как римлянин во время гладиаторских боёв.

— Мочить, до конца изничтожать с-собак, ба-андитов!»

Михаил явно выделывался перед племянниками. Мои мальчишки за такими разговорами хоть ненадолго, да отвлекались от мыслей о Виринее. Моя мать разрывалась между двумя противоположными чувствами. С одной стороны, хотела удержать Мишеньку дома, но, в то же время, желала видеть его героем новой кавказской войны.

Меня они особенно не тревожили, всячески подчёркивали сочувствие, занимались детьми. И я был благодарен им за это. До того, как Ковьяр окажется за решёткой, я не имею права думать о личном. Все нити по делу держу в своих руках, и потому мозг работает, как механизм. Когда защёлкнут на нём наручники, смогу погоревать, как следует. Буду свободен от всех обязательств, и тогда стану тем, кем должен — вдовцом, отцом, сыном, братом.

А сейчас я почти не появлялся дома. Поздно вечером приезжал на Комсомольский проспект, целовал спящих детей, беру на поднос чашку кофе и закрываюсь в кабинете. Включал компьютер, закуривал и на всю ночь погружался в работу. Твёрдо знал, что заснуть не смогу. А снотворные принимать нельзя. Лечение может сказаться на реакции, на самочувствии.

Иногда даже приходится тушить окурки о собственную ладонь, чтобы не разрыдаться по-бабьи. Или, того хуже — не застрелиться. Ведь оружие совсем рядом, в сейфе — только руку протянуть. Потом унёс его в служебный кабинет и почувствовал себя немного спокойнее.

Брат Мишка, которому тоже не спалось, приходил ко мне. Сказались военные стрессы, когда часто приходилось вскакивать от выстрелов и взрывов, хватать автомат, занимать оборону. Он выкуривал в ночь по две пачки сигарет. Большой шершавой рукой с мозолью на указательном пальце ерошил густые, пшеничного цвета, волосы. Щурил серые глаза с густыми ресницами, то и дело вздрагивал, кусал губы.

Сидя в кресле около моего стола, при свете лампы, Мишка говорил, говорил, словно боялся умолкнуть. Я всё уже знал про его невесту Алёну Сергееву. И про дружка Вальку Вдовина, который женился на «малышке». Так в Чечне называют окопных проституток. Братец от их услуг тоже не отказывался, но об Алёнке никогда не забывал. А на войне чего не бывает?

— Я тоже спрашивать не стану, с кем без меня гуляла, — пообещал Мишка. — Вот и квиты будем.

— А если ни с кем? — спросил я.

— Ну-у, Прош, так сейчас не бывает, чтобы ни с кем! — непривычным баском возражал братец.

Надо же, хоть бы что взял от матери — копия Иван Самохин, царствие ему небесное! А вот голоса у нас похожи. Оба пошли в дедушку — Прохора Карповича.

— Твоё дело, как к этому относится, — примирительно сказал я. — Одного тебе желаю — не овдоветь…

— Нет, пусть лучше я помру первым! — испугался братец.

И я понял, что он действительно очень любит Алёнку. Рассказывал, что привёз ей платок в блёстках и цветах, прямо до пола. И юбку, как у цыганки. Алёнка чернявая, так что будет ей к лицу. Ещё подарил невесте серёжки — золотые, с рубинами. А матери — с крошечными бриллиантами. Свой нательный крест Мишка повесил на золотую цепь. Обещал привезти крест и мне — из грозненского храма Михаила Архангела. Мать уверяла, что небесный заступник сохранил ей сына, и тоже клала поклоны.

Мне было не до Мишки, если честно. Горе от недавней утраты переполняло душу, мешало сосредоточиться. И, всё-таки, казалось странным — откуда у него столько золота? Ведь звание-то у него солдатское. Мог только ограбить женщин как захватчик. Под дулом автомата о серёжках не плачут.

Интересно, какое у него жалование? Ведь не контрактник ещё — только собирается. Не хочет уезжать из Чечни, пока бандиты русскую землю топчут. Алёнка, дескать, всё понимает, поддерживает. Мать бы уговорить! Она то благословляет на бой, то цепляется, не пускает. Контракт — не срочная служба, можно и отказаться.

Сам Мишка, вижу, тоже в сомнениях. Ему двадцати нет, жить хочется. Конечно, смерти боится, и сам себя заводит. За друзей посчитаться нужно, за любимого командира. Ещё очень хочет водрузить триколор хоть над каким-нибудь домом — пусть не в городе, а в селе.