Тетя Мотя - Майя Кучерская

Она вышла из центра, долго поднималась, карабкалась вверх, пока не очутилась на пустой каменистой площадке. Здесь ветер был намного сильней — мягкий, мощный — омывал, затекал в легкие, касался губ. Ветер любви. Ветер любви, вот ты кто, я догадалась.

Рванул одежду, шевельнул маки на ткани, которые сейчас же ожили, залились детским счастливым смехом, аленькие цветочки раскинули ручки, затанцевали. Распрямил складки, раздул юбку в живой трепещущий шар, забрался в трусы. Мотя сопротивлялась, упиралась ногами в землю, схватилась за нависшую жесткую ветку в глянцевых круглых листках. Куда там. Ветер уже подымал ее вверх, руки-крылья, ладони распрямлены. И снова она почувствовала спокойно, строго: люблю. Люблю тебя. И ничего больше нет другого — люблю ресницами, закинутым подбородком, подмышками, грудью, юбкой, мизинцами ног. Амор.

Ветер поднимал ее без усилий, нежными упругими рывками — точно по траектории, прочерченной крылатым мальчишкой. Розовой хулиганской пяткой он провел на лету здесь и здесь, и она плыла по начертанному, под плавным углом к земле. Мимо деревьев и балконов, утонувших в белом, сиреневом, розовом, красном цвете; девушка с каштановыми волосами, заколотыми у висков, поливала из лейки бегонии на втором этаже, брызги летели, журчали струи, фыркнул пробегавший под балконом дымчатый кот. Амор.

Сутулый одноглазый старик — второй глаз в моноклелупе — среди сияющих жучков-деталек осторожно шевелит отверткой, за спиной — золотые, серебряные, медные, остановившиеся тик-так — значит, здесь еще есть такие, значит, еще не все, или эти уже сломались и никому ни о чем не звонят? Выпорхнувшей кукушечкой прочь. Длинноногий юноша по-турецки сидит на полу, пьет из непрозрачной бутыли, уставившись в муз-тв; широкая женщина в фартуке с собранными в пучок волосами дирижирует ножом — темное лезвие опускает в огромный красный шар на доске и что-то кричит, сдув со лба прядку, в соседнюю комнату, где молодой полуголый профессор в шортах тюкает в компьютер буковки, о лодыжку его трется рыжая такса; на зеленом ковре в крокодилах девочка складывает из лего дом, маленький мальчик, братик, подтаскивает ей цветные кирпичики. Амор.

Ветер поднял ее над крышами и нес дальше, выше, но ей хотелось рассмотреть город, и она улыбнулась своему капитану: вот так довольно, вот так в самый раз.

Синие зонтики кафешек, кофейные зрачки чашек в кружках блюдец, веер желтых салфеток — крыши в травке антенн — квадратики виноградников — мохнатые пятна овечек — зеленые горы.

Раздувал ресницы, трепал волосы, посмеивался в босоножки, щекотал. Самый смелый, самый сильный, самый родной. Люблю. Люблю тебя.

По ленточке дороги движется в гору мальчик, маленький муравей, запрокинув голову, вглядывается в небо — тетя — воздушный шар? Новый вид вертолета?

Люблю.

И потом уже, немного устав, чуть больше слов и гуще ударений — любовь любить велящая любимым.

Ее опустило на маленькой внутренней площади — два белоголовых, шоколадных старика сидели за пивом, говорили о своем — медовые кружки сверкали на деревянном столе. Худенький паренек с голой стриженой головой сидел на корточках, перебирал на гитаре струны, рядом два приятеля что-то говорили ему сквозь перезвон. Голуби у столов гулили, переступали, терпеливо ждали добычи, старики не замечали ни их, ни гитарного бормотания, ни Тети.

Мгновенно стемнело, прозрачный вечер обернулся в южную ночь, надел вечернее платье. Вечерние джинсы.

Дразняще пахло жареным мясом. Его готовили прямо на улице, резали от огромного крутящегося вертела, заворачивали в круглую хлебную лепешку. Тетя почувствовала: проголодалась! лепешки мало! — свернула в первую же мигавшую огнями дверь, села за стол, застеленный быстро меняющей цвет скатертью. Музыка грохотала так, что официант склонил ухо к самым тетиным губам — казалось, сколько она ни кричала, сколько ни указывала пальцем на нужное место в меню — Паэлья! Валенсиана! — не услышал, не понял. Но скоро уже ставил перед ней огненную сковородку, дышащую оливковым маслом, высокий бокал, покрытый белой пеной. С морозно-розовым внутри, с тонкой лимонной долькой, надетой на длинную темную трубочку.

Тетя замотала головой, я не заказывала, но официант что-то быстро проговорил в ответ, кивнул на другие столики — на каждом стояло такое же снежно-клубничное: подарок от заведения — маргаритос.

Вскоре она уже плавала в прохладном маргаритовом море, улыбалась официанту, он принес ей новый бокал с трубочкой, разглядывала сквозь музыку темноволосую девушку, тянувшую янтарно-густое из рюмки на хрупкой ножке, насупленного парня в белой футболке, сидевшего к Тете вполоборота, подростков в бейсболках, которые тоже отчего-то набились сюда в невероятном количестве. Меж столиками пританцовывал человек в островерхом колпаке и длинном белом балахоне, с бутафорской, оплетенной бутылью на шее. Он всем предлагал из нее отведать. Но все только мотали головами и шумно смеялись, человек, видно, и говорил смешное, исполнял здесь роль клоуна или конферансье. Тетя тоже улыбнулась ему, он сейчас же оказался рядом, потрепал по плечу, склонился, оглушительным шепотом проговорил: «Don’t worry», под общий хохот запрокинул ей голову и вылил из своей бутылки несколько капель прямо в тетино изумленное горло. Тетя сделала глоток — вкусно! Подростки покатывались, девушка улыбалась, даже насупленный повеселел, клоун, потешно поклонившись, проговорил ей — приглашаю тебя на танец в полночь! — туда! — показал пальцем, в глубину заведения, — и пошел себе дальше, к новой жертве, тут же к Тете подскочил официант, затараторил: это, конечно, шутка, только шутка, и все — но если ей понравилось то, что она глотнула, он немедленно этого ей принесет. Что это было? Текила! Ах, вот что, просто мексиканская водка. Почему же это было так вкусно и обжигающе? И внезапно, именно в этом месте, без предупреждения, мелькнула в памяти женщина в черном, с красивым уставшим лицом — Ася…

— Да, да, еще одну, пожалуйста, — кивнула она официанту. И, опрокинув новую порцию, отправилась танцевать.

Танцпол оказался в другом зале, вот куда пригласил ее клоун. В полночь. Танцпол извивался, огни бежали по компаниям, кружкам, парочкам в белом, сплошь в белом, но были и одиночки, не так уж мало, и никто, казалось, не обращал друг на друга внимания, у многих были прикрыты глаза. Она счастливо вступила в эту подвижную беспечную реку, двигалась, как все, гребла, взмахивала лопастями, подпрыгивала в такт.

Прощай, Коля. Ты уже не посмеешь. Пока, Миш. Чао, Теплый. Гуд-бай, маман. Прощай, прощай, ледяной ком в горле под названием Rusia, Русиа — на испанский манер. Под грохот ударных она пинала свое полунищее детство, эту вечную, не осознаваемую бедность — шоколадные конфеты только на Новый год, яблоко в день, мандарины — по воскресеньям. Бросала гранаты в окна детского сада, где детей называли только по фамилии, рвала пионерский галстук, взрывала эти подлые артеки, где обязательно кого-то травили — не ее, так другую девочку, не похожую на остальных. Расстреливала свою мнимую старость, потому что в собственной стране после тридцати ей показалось, настало время увядания, еще немного, и ей будут уступать место в метро, здесь она была совсем, совсем молодой и могла свернуть горы — мяла, рвала, растаптывала, бросала через плечо. Вскоре все оказалось в этой отвратительной зловонной полыхающей куче.