Семья - Лесли Уоллер

Дон Винченцо располагал, таким образом, тем, что семья определяла как unascusa Candida, чистое алиби, в противоположность unascusa societa, алиби, которое основывается только на показаниях членов семьи.

Он окинул взглядом поредевшие группы за столиками. Чуть раньше он затеял очень приятный разговор с состоятельным мужчиной его возраста, приезжим производителем мебели, который хотел на себе испытать роскошь «Плаза-Отель». Этот мистер Файтльбаум из Роки Маунт, Северная Каролина, был настоящим джентльменом с юга. Дон Винченцо понял это, заказывая очередной стаканчик для своего нового знакомого, с великим трудом преодолевая его многословные протесты. Находясь в приподнятом настроении, Дон Винченцо посоветовал мистеру Файтльбауму посетить несколько самых роскошных ресторанов, в которых упоминание его — мистера Бийиото — имени будет служить ему лучшим рекомендательным письмом для надменных метрдотелей и старших официантов.

Сейчас уже было почти десять часов, и Дон Винченцо не только очень скучал, но и хорошенько набрался. Он понял, разглядывая стаканчик со своим седьмым «Джеком Дэниелом»,[121]что хоть и пил с величайшей осторожностью, не спеша, количество берет свое. Фреска с изображением видов ночного Нью-Йорка на задней стене бара раздражала его. Он не выносил иллюзий.

С другой стороны, подумал он, кто я сам, как не иллюзия? В отличие от Рокко.

Он был абсолютно уверен, что Рокко закончил свою работу, по крайней мере, час назад. На Рокко можно положиться, он никогда не выходил из графика. Но Дону Винченцо надо было обеспечить себе алиби за полночь, на случай, если полиция определит время события недостаточно четко. Ошибка в определении точного времени может достигать часа.

Часа смерти.

Дон Винченцо почувствовал, как дрожь пробежала между его лопаток и распространилась по бокам до подмышек, словно волна ледяной воды накатилась на зимний берег.

Сам он столкнулся со смертью много, много лет назад. Казалось, это было так давно, что он едва мог припомнить точно все обстоятельства. В Штатах он никогда лично не ввязывался в подобные дела. Семьей было постановлено, что если какое-либо обвинение и может быть когда-нибудь выдвинуто против сына Дона Джи, то уж никак не убийство.

Он знал, что его отец много раз смотрел в лицо смерти. Его отец в юности был испытан в сотнях случаев своей родней, но всякий раз смело шел в огонь для блага ближних. Он был благодарен, что семья вознаградила его за дела минувших дней тем, что оградила теперь от встречи со смертью. С точки зрения бизнеса, это было очень мудро. В давние дни, в своей родной стране, еще совсем зеленый, юный Дон Винченцо тоже имел свой tiro asegno,[122]свой allenamento,[123]свой… Рокко должен знать эти слова, свою практику в мишенях.

Разумеется, никто из подрастающего поколения никогда не должен быть запачкан в крови, ни разу. Никто вроде этого жалкого Бена Фискетти, который, хотя и хотел стать военным (ну не смешно ли?), никогда не убивал.

Дон Винченцо уже поднял свой седьмой стаканчик, но потом передумал. Позже, не сегодня, много позже, конечно, начнутся расспросы. Фактически было маловероятно, что полиция сможет так быстро связать случившееся с тем, что делал вечером Рокко. По всей вероятности, они никогда не найдут этой связи, и дело будет пылиться в папках как нераскрытое. Если кто-нибудь там и унюхает истину, то информатор внутри полиции сообщит об этом Дону Винченцо в течение двадцати четырех часов, и можно будет успеть предпринять необходимые шаги. Но если выразить дело в цифрах, то его шансы равнялись девяносто девяти против одного.

Он взглянул на часы и увидел, что уже перевалило за десять. Помахал бармену двадцатидолларовой купюрой.

— Возьми себе.

— Благодарю вас, padrone.

— Prego.[124]

Дон Винченцо выбрался из удобного кресла бара и направился к дверям. Один раз он споткнулся, но тут же обрел равновесие. Он получил свое пальто в раздевалке и, кинув гардеробщице пять долларов, медленно двинулся по коридору мимо лестницы к Трэйдер Вик к выходу в сторону южной части Центрального парка. Швейцар, кажется, узнал его, а если не его, то запах его денег.

— Такси, — сказал Дон Винченцо, засовывая в нагрудный карман швейцара очередные пять долларов.

— Сейчас, сэр.

Дон Винченцо Бийиото глубоко вдохнул ночной воздух. Через улицу стояли в ряд двухколесные прогулочные конные экипажи. Бизнес в будни по вечерам шел вяло. За ними темнела масса Центрального парка, создающая иллюзию загородного поместья. Какое-то мгновение Дон Винченцо предавался фантазиям о покрытых лесами холмах и долинах.

Che dolce![125]Было бы чертовски приятно отрешиться от дел, которые должен был делать Рокко, зарабатывая на пропитание. Даже просто хотя бы не думать о подобных вещах, уже хорошо. Уже прекрасно, ради этого только и стоило жить. Надо только поддерживать эту иллюзию, и все будет хорошо.

Три полицейские машины, воя сиренами, сверкая красными и желтыми огнями на крыше, промчались по Центральному парку, пересекли осевую линию и устремились к востоку не по своей полосе.

Дон Винченцо почувствовал уже знакомую дрожь.

Сирены выли и выли, две машины круто свернули направо и помчались на юг по Пятой авеню. Другая продолжала гнать к востоку по Пятьдесят девятой улице, хвостовые красные огни были видны, пока она не свернула на Парк-авеню, а там — к центру.

— Что стряслось? — спросил Дон Винченцо.

Швейцар пожал плечами.

— Что-то в «Уолдорф». Ваше такси, сэр.

Дон Винченцо стал залезать в машину. Он бросил последний взгляд на тихий Центральный парк, если бы он мог подольше им полюбоваться!

Кимберли был рад только одному. Здесь не было лошадей. Лошади пугали его, как многих пеших людей. Даже полицейские не всегда могли контролировать своих лошадей. Но по какой-то причине здесь полиция управлялась без конных, только патрульные на машинах.

Кимберли стоял на углу Пятидесятой улицы и выглядывал Эдис. Он наблюдал, как три полисмена выволокли молодого человека в кожаных брюках, пиджаке из оленьей кожи и с бусами на шее. Молодой человек висел кулем, пока полицейские волокли его через толпу на боковую улицу, где уже поджидал патрульный пикап.

— Эй, эй, Л.Б.Д.![126]— скандировала толпа. — Сколько еще ребят ты убил сегодня?