Польские земли под властью Петербурга. От Венского конгресса до Первой мировой - Мальте Рольф

Такая важная роль церкви была, несомненно, обусловлена не только тем, что православная вера в принципе доминировала в культурном самопонимании русских, но и исключительной ситуацией в Варшаве, поскольку в эпоху, когда национальная самоидентификация осуществлялась прежде всего по конфессиональному признаку, «национальная конфессия» и ее представители не могли не казаться основными носителями национальной культуры. Поэтому неудивительно, что именно православные храмы стали символами русской жизни в Царстве Польском. Инициированное генерал-губернатором Гурко строительство собора Святого Александра Невского не представляло собой чисто государственный проект: оно сопровождалось широкой кампанией поддержки со стороны местной русской общины, которая помогла преодолеть трудности с финансированием581.

С одной стороны, и связь православной церкви с государством, и важное значение последней для определения собственной идентичности русскими в Варшаве – все это укреплялось антикатолицизмом и антиполонизмом данной церкви. С другой стороны, русофобия, характерная для широких кругов польского населения, тоже этому способствовала. Ведь в условиях такого зеркального недоверия и взаимной чужести, презрения и открытой враждебности усиливалась не только изоляция российской среды, но и ее фиксация на государственных и церковных инстанциях как на силах, способных дать ей защиту. Владимир Михневич очень наглядно описывает эту взаимную антипатию в своем рассказе о путешествии в Царство Польское в 1881 году: враждебные взгляды польской среды и миссионерское рвение «русификаторов» встречались и постоянно укрепляли друг друга во взаимных предрассудках и антипатиях. Те из русских, кто не посвящал себя «миссии русификации», по словам Михневича, не выдерживали долгого пребывания в Привислинском крае, поскольку польское общество всюду и всегда их отталкивало. Оставались лишь «фанатики», которые охотно шли в бой за «русское дело», но достаточно часто отличались невысокими моральными качествами. Хорошей основой для ассимилирующего воздействия русского общества на польское окружение это, как сухо отмечал Михневич, назвать нельзя582. Наоборот, среди русских была велика озабоченность якобы сильным аккультурационным давлением со стороны поляков и губительным его воздействием на давно проживающих в Привислинском крае русских. И здесь государство представлялось им гарантом их культурной идентичности, так как охраняло маленький «русский элемент» от принудительной ассимиляции превосходящими силами поляков и агрессивного католицизма583.

В этой ментальности «осажденной крепости» центральную роль играла память о польском восстании. «Мятеж» и «заговоры» поляков относились к числу самых важных «мест памяти» русской общины в Варшаве. Первые же русскоязычные публикации, вышедшие там, были посвящены этой теме. Так, Николай Берг в своей монографии описал польскую традицию повстанчества как продукт «политического романтизма», якобы характерного для польской культуры. Здесь был создан топос романтично-горячего, легковозбудимого и лихорадочно действующего поляка, который не останавливается перед действиями исподтишка, подлостями и даже перед убийством из‐за угла, принципиально движим ненавистью ко «всему русскому» и отличается неверностью и неблагодарностью по отношению к милостивому царю584.

Эти антипольские стереотипы подогревались влиятельным московским журналистом Михаилом Катковым, который своими публицистическими тирадами распалял российскую общественность585. Рецепция катковской газеты «Московские ведомости» в Варшаве была интенсивной, равно как и взаимодействие с русской общественностью в Вильне, чьи публикации характеризовались столь же ярко выраженной антипольской направленностью. Поэтому такого рода печатная продукция входила в стандартный репертуар Варшавской библиотеки для чтения. Здесь, несомненно, можно говорить о существовании трансрегиональной русской публичной сферы, деятели которой взаимно укрепляли друг друга в убеждении, что поляк коварен и опасен. «Поляк» стало в те времена расхожим бранным словом, которое – даже без всякой связи с «польским вопросом» – использовали для обличения неподобающего поведения.

Такая полонофобия, усиленная ощущением угрозы, вызванным местными обстоятельствами, способствовала самоизоляции варшавских русских. Поэтому даже самые ранние формы их общественной жизни уже указывают на то, что русская община стремилась создать своего рода параллельную вселенную, в изолированных пространствах которой ее культурная идентичность была бы защищена от враждебной среды. Большинство основанных в то время русских клубов и ассоциаций представляло собой русские альтернативы существующим польским организациям. Так же как и в других районах Российской империи, в Варшаве существовало по нескольку однотипных ассоциаций, строго разделяемых по национально-конфессиональному признаку – русские православные, польские католические, еврейские и протестантские: четыре крупных благотворительных и три музыкальных общества, а также три велосипедных клуба. Русские жили в Варшаве, как отмечал Михневич, своей колонией, которую старались сделать как можно более самодостаточной586. Поскольку польская сторона не ощущала потребности в более тесном контакте с русскими жителями города сверх пределов необходимого сотрудничества с административными ведомствами, то и границы, разделявшие национально-конфессиональные группы, в эти ранние годы были весьма заметны. И поляки, и русские по молчаливому согласию предпринимали усилия к тому, чтобы их общины оставались четко отделенными друг от друга.

В 1880–1890‐е годы русская культурная жизнь в Варшаве стала значительно динамичнее; нередко этот период называют также «золотыми годами». Под эгидой генерал-губернатора Гурко и попечителя учебного округа Апухтина «русский элемент» в мегаполисе на Висле значительно окреп, в первую очередь количественно: численность православных и русскоязычных горожан заметно возросла. Если по статистике 1882 года в Варшаве было 12 655 православных, то за последующие десять лет их число выросло вчетверо и достигло 49 997 человек. По данным переписи 1897 года, более 7% жителей города были русскоязычными. Такой автор, как Алексей Сидоров, заявлявший о своей приверженности «русскому делу» в Привислинском крае, мог с удовлетворением оглянуться на минувшие два десятилетия: в своем обзоре, опубликованном в 1899 году, он с удовлетворением отметил, что с 1864 года доля русских в городском населении выросла более чем на 30% и в целом мегаполис на Висле стал гораздо менее «типично польским» – поляки теперь составляют лишь чуть больше половины его жителей. Сидоров не оставил никаких сомнений в том, что ожидал и приветствовал бы дальнейшую утрату городом «характерных польских черт»587.