Внуки - Вилли Бредель

простой подвал, а словно подземный дворец из «Тысяча и одной ночи». Стены увешаны тканями и гобеленами в красно-зеленых или синих тонах, пол устлан коврами. Посреди комнаты — большой круглый стол, над ним чеканная металлическая лампа кавказской работы; вставленная в нее немецкая карбидная лампочка сияла ослепительно белым светом.

Генерал-лейтенант, уполномоченный, по-видимому, вести переговоры с немецкой стороны, бледный и надменный, широко открытыми глазами смотрел на советских офицеров, стоявших по другую сторону стола. Вальтер никак не мог решить, что выражает этот взгляд: страх или только удивление. Скорее всего и то и другое. Рядом с этим генералом стоял генерал-майор, великан с рубцами на подбородке и одутловатыми щеками, изобличавшими в нем любителя пива. Он тоже уставился на советских офицеров, обступивших круглый стол. А они в своих овчинных полушубках и меховых шапках являли собой совершенно иную картину — воинов, пришедших прямо с поля битвы. По их утомленным, обветренным лицам было видно, что эти люди неделями, а то и месяцами, пробивались сквозь снег и грязь и, быть может, по нескольку недель не снимали с себя одежды.

Генерал-лейтенант с бледным лицом, опираясь одной рукой о стол, внимательно следил за ходом переговоров и вникал в каждое слово, настороженный, точно готовый к прыжку. Переводчиком был немецкий обер-лейтенант, пожилой, широколицый, с двойным подбородком.

Офицеры то и дело уходили в смежное помещение: возвращаясь, они шепотом получали распоряжения.

Вальтер ожидал, что немецкие генералы будут удручены, потрясены ходом событий. Ничего подобного! Эти битые немецкие вояки внешне держались весьма спокойно; в их повадке был даже какой-то оттенок снисходительности и высокомерия. Они благосклонно кивали, мягко улыбались и в своих безукоризненных мундирах производили впечатление победителей, диктующих условия побежденным.

Вальтер поднял глаза. У круглого стола стоял советский генерал. Упершись обеими руками в стол, он решительным тоном потребовал прекратить словопрения. Либо командование немедленно складывает оружие, либо сражение продолжается.

По рядам немецких офицеров и генералов пронесся беспокойный шелест. Немецкий генерал-лейтенант изобразил на своем лице любезную улыбку и попросил разрешения высказать несколько пожеланий от имени господ генералов. Впрочем, они, разумеется, согласны сложить оружие.

Советский генерал не проявил особой готовности выслушивать пожелания. Он шепотом посовещался с Осипом Петровичем. Вальтер обрадовался, когда Осип Петрович сказал генералам, что они могут говорить, но покороче.

Немецкий генерал-лейтенант оказался человеком с хорошо подвешенным языком.

— Дело идет, господин генерал, о трех пожеланиях, которые я высказываю от лица немецких генералов, а также от имени господина генерал-фельдмаршала.

— Говорите! — ответил советский генерал.

— Наши пожелания, по существу, являются вопросами.

Осип Петрович вполголоса переводил.

— …А именно: могут ли господа генералы и господин фельдмаршал пользоваться в плену услугами положенных им по германскому военному уставу адъютантов и денщиков?

Советский генерал молча посмотрел на немца и ответил не сразу. Затем он вполголоса спросил у стоявшего рядом Осипа Петровича, сколько же это человек. Тот обратился к немецкому генерал-лейтенанту.

— От четырнадцати до шестнадцати офицеров и солдат.

Советский генерал сделал движение рукой. Это могло означать: «Согласен», а также: «Продолжайте».

И немец выразил второе пожелание, тоже облеченное в форму вопроса:

— Будет ли разрешено господам офицерам и господину фельдмаршалу взять с собою остатки провианта и смогут ли они свободно располагать ими?

Полковник не успел перевести эти слова на русский язык, как советский генерал сделал резкое движение рукой, которое Вальтер истолковал как прекращение разговора, а генерал-лейтенант, очевидно, как разрешение продолжать.

— И последнее, господин генерал. Не сочтено ли будет целесообразным дать господам генералам и господину фельдмаршалу сильную охрану, когда их будут перевозить в тыл через разрушенный войной Сталинград? Ведь красноармейцы, не осведомленные о последних событиях, могут открыть по ним огонь…

Вальтер, у которого сердце, казалось, стучало в горле и который едва мог совладать с собой, взглянул на Осипа Петровича. Тот, по-видимому, понял по его лицу, что он задыхается от негодования, и подал ему знак глазами — не делать глупостей и молчать.

Советский генерал спросил — и это прозвучало так, как будто он говорил с больными:

— Та-ак, значит, вот каковы ваши пожелания… А где же, собственно говоря, господин генерал-фельдмаршал?

Генерал-лейтенант с готовностью ответил:

— Здесь, рядом, господин генерал. Господин фельдмаршал не пожелал участвовать в переговорах и с сегодняшнего дня просит рассматривать его как частное лицо.

В подвале наступила гробовая тишина. Советский генерал, не поворачивая головы, медленно обвел глазами лица немецких генералов. Затем повернулся к Осипу Петровичу:

— Товарищ полковник, проследите за разоружением.

VII

Вальтер Брентен ринулся к выходу через темные коридоры подвального помещения. Ему хотелось куда-нибудь скрыться от всех. Ему было стыдно перед Осипом Петровичем, перед Зюскиндом. Даже в поражении может быть свое величие, и побежденный может держаться с достоинством… Но лишь в том случае, если побежденный сражался за хорошее, справедливое дело. А эти немецкие генералы понимали всю гнусность того дела, за которое они сражались, знали о преступлениях, совершаемых якобы во имя Германии. Совести у них нет, потому они и держат себя как самые последние ничтожества. Это не только военный разгром немецкой армии, но и моральный распад прусско-немецкого милитаризма. Не считая событий 1806—1807 годов, в немецкой истории, думал Вальтер, не было ни одного эпизода, который мог бы сравниться по бесстыдству и беспринципности с тем, что происходило в день капитуляции на его глазах.

Бесцельно слонялся он по городу, обращенному в пепел, карабкался по грудам камней, бродил среди заснеженных развалин и валявшихся на снегу трупов.

Вот прошла вереница призраков в рваном тряпье — немецкие солдаты. Эти уцелевшие от катастрофы немцы походили на бродяг из «Оперы нищих» Джона Гея. Ноги, руки, головы их были закутаны в грязные лохмотья. Обмороженные лица распухли. Некоторые ослабели до того, что не могли передвигаться самостоятельно; их вели товарищи.

Многие отставали и ковыляли где-то далеко позади. Так вот он, значит, каков, этот «сверхчеловек», когда терпит крах! Теперь, вероятно, они с жаром будут взывать к гуманности тех, кто с их стороны не видел ничего, кроме кровожадной воли к уничтожению. Даже самые хладнокровные убийцы прикинутся невиннейшими овечками. Но, разумеется, среди этих солдат есть и такие, кто сохранил какую-то долю человечности и пошел воевать по слабости.

Вот этим, пожалуй, стоит уделить внимание. Им нужно помочь разобраться, дать время одуматься. Иначе и быть не может; конечно, среди этих тысяч есть порядочные люди.

Доносившиеся откуда-то стоны и громкое пыхтенье вывели Вальтера из глубокой задумчивости. Он оглянулся. По снегу катались два сцепившихся немецких солдата. Они не произносили ни слова, испускали только какие-то гортанные, клохчущие звуки. Вальтер рванул того, кто был сверху, и разнял дерущихся. Он крикнул: