Хозяин морей. Командир и штурман - Патрик О'Брайан

— Окно вашей спальни, сэр? Вы меня удивляете.

* * *

Завтрак в обществе доктора Рамиса был совсем иного сорта — это была трапеза аскета, если не сказать-кающегося грешника: кружка какао без молока, кусок хлеба с очень небольшим количеством масла.

— Немного масла нам не очень повредит, — произнес доктор Рамис, страдавший печенью.

Это был суровый, худой и сухопарый господин с неприветливым серовато-желтым лицом и темными кругами под глазами. Казалось, что Рамис неспособен на какие-то положительные эмоции, однако он покраснел и смутился, когда Стивен, представленный ему в качестве узника и гостя, воскликнул:

— Неужели передо мной знаменитый доктор Хуан Рамис, автор работы «Specimen Animalium»?

Оба только что вернулись из судового лазарета «Дезэ» — палаты, в которой находилось значительное количество пациентов — жертв страсти доктора Рамиса лечить ближних от болезней печени с помощью постной диеты и трезвости. Там же было с дюжину больных с обычными недугами, несколько больных оспой, четверо больных с «Софи» и три француза, покусанные сучкой мистера Далзила, которую они попытались погладить, и теперь лежавшие по подозрению в заболевании бешенством. По мнению Стивена, французский коллега поставил ошибочный диагноз — бешенство здесь ни при чем: шотландская собака вполне могла укусить французского моряка в порыве патриотизма. Однако вывод этот он оставил при себе и произнес:

— Я размышлял о том, что такое эмоция.

— Эмоция? — переспросил доктор Рамис.

— Да, — отвечал Стивен. — Эмоция и способ выражения эмоции. В пятой главе вашей книги, а также в части шестой главы вы рассматриваете эмоцию, проявляемую, к примеру, кошкой, быком, пауком. Я тоже заметил своеобразный пульсирующий блеск в глазах lycosida. А вы когда-нибудь наблюдали свечение в глазах богомола?

— Никогда, мой дорогой коллега, хотя Бусбекиус говорит о нем, — с величайшим благодушием отвечал доктор Рамис.

— Но мне кажется, что эмоция и ее выражение — почти одно и то же. Возьмем вашу кошку. Допустим, что мы обрили ей хвост, чтобы она не смогла распустить его. Допустим, что мы привязали к ее спине доску, чтобы она не смогла ее выгибать. А затем покажем ей что-нибудь такое, что могло бы ее встревожить, к примеру, игривого пса. Теперь она не сможет выразить свои эмоции в полной мере. Quaere[58]: будет ли она испытывать их полностью? Разумеется, она будет их испытывать, поскольку мы подавили в ней лишь их внешние проявления. Но будет ли она испытывать их полностью? Разве выгибание дугой, распускание хвоста не являются неотъемлемой частью ее поведения, а не просто ярким его проявлением, хотя и этого нельзя исключить?

Склонив голову набок, доктор Рамис прищурил глаза и сжал губы, затем произнес:

— Как можно измерить эмоцию? Ее нельзя измерить. Это понятие, я уверен, очень важное понятие. Однако, мой дорогой сэр, где ваше измерение? Это нельзя измерить. А наука — это измерение, никакое знание не существует без измерения.

— Можно измерить, — горячо возразил Стивен. — Давайте измерим свой пульс. — Доктор Рамис достал часы — великолепный брегет с центральной секундной стрелкой, и оба с серьезным видом принялись наблюдать за ней. — Ну а теперь, дорогой коллега, извольте представить себе, причем представить очень ярко, будто я схватил ваши часы и преднамеренно швырнул их оземь. А я, с моей стороны, представлю себе, будто бы вы очень зловредный господин. Давайте же изобразим жесты крайнего и яростного гнева.

На лице доктора Рамиса появилось такое выражение, словно на него напал столбняк: глаза почти закрылись, трясущаяся голова наклонилась вперед. Стивен оскалил зубы, принялся грозить кулаком и что-то невнятно бормотать. Пришел слуга с кувшином горячей воды (второй кружки какао не полагалось).

— А теперь, — произнес Стивен Мэтьюрин, — давайте снова измерим пульс.

«Этот бродяга с английского шлюпа совсем рехнулся, — сообщил второму коку слуга судового врача. — Какой-то тронутый, кривляется, строит рожи. Да и наш не лучше».

— Не скажу, что вывод окончательный, — произнес доктор Рамис. — Но он удивительно интересный. Мы должны присовокупить резкие слова укора, горькие упреки и язвительные замечания, но никакого физического воздействия, которое могло бы отчасти объяснить изменение частоты пульса. Вы намереваетесь использовать это явление как обратное доказательство вашей теории, насколько я понимаю? Перевернутое, искаженное, шиворот-навыворот, как говорят англичане. Очень любопытно.

— А разве нет? — отозвался Стивен. — Я пришел к такому ходу мыслей, наблюдая за картиной нашей сдачи и сдачи других судов. Поскольку ваше знание флотской жизни, сэр, гораздо полнее моего, вы, без сомнения, были свидетелем значительно большего количества такого рода любопытных событий.

— Думаю, что да, — ответил доктор Рамис. — К примеру, я сам имел честь быть вашим пленником не меньше четырех раз. И это одна из причин того, — добавил он с улыбкой, — почему мы так счастливы видеть вас у себя. Такое происходит не так часто, как нам бы этого хотелось. Вы позволите предложить вам еще кусок хлеба, вернее, половину куска и совсем немного чеснока? Дольку этого полезного противовоспалительного овоща?

— Вы слишком добры, дорогой коллега. Думаю, вы, несомненно, обратили внимание на бесстрастные лица пленных матросов? Мне кажется, что так бывает всегда.

— Неизменно. На это указывает Зенон и все его последователи.

— А эта сдержанность, это подавление внешних чувств, как я полагаю, усиливающих ощущение беды, вам не представляется стоическим безразличием, которое фактически уменьшает страдания?

— Вполне может быть, что так.

— Я тоже так считаю. На судне были люди, которых я хорошо знал, и я твердо уверен, что без этого чувства, которое я назвал бы преднамеренным самоуничижением, такое обстоятельство сломило бы их…

— Монсеньор, монсеньор! — вскричал слуга доктора Рамиса. — Англичане входят в бухту!

На корме они нашли капитана Пальера и его офицеров, которые наблюдали за маневрами «Помпея», «Венерабла», «Одейшеса» а также находившихся подальше «Цезаря», «Ганнибала» и «Спенсера», — подгоняемые неустойчивым западным ветром, они пытались преодолеть сильное переменное течение из Средиземного моря в Атлантику. Все это были семидесятичетырехпушечники, кроме флагманского корабля сэра Джеймса, вооруженного восьмюдесятью орудиями. Джек стоял на некотором расстоянии с отрешенным выражением лица; поодаль от него возле поручней сгрудились члены экипажа «Софи», пытавшиеся соблюсти внешние приличия.

— Как вы полагаете, они нападут на нас? — спросил, повернувшись к Джеку, капитан Пальер. — Или вы считаете, что они станут на якорь напротив Гибралтара?

— Сказать по правде, сэр, — отвечал Джек, посмотрев на громаду Гибралтара, — я вполне уверен, что нападут. Простите меня за мои слова. Но если учесть расклад сил, то, похоже, все мы нынче же вечером окажемся в Гибралтаре. Признаюсь, сердечно этому рад, поскольку это позволит мне отчасти отблагодарить вас за большую доброту, которую я встретил здесь.