Пушкин и его современники - Юрий Тынянов

* "Almanach commerce de l'annйe 1822", par S. Bottin, 1822, p. 646. Пилатр де Розье (Jean-Franзois Pilвtre de Rosier, 1756-1785) - математик, физик, химик, заведующий физическим кабинетом дофина, погиб при полете на воздушном шаре.

"Le courrier Franзais" от 10 февраля 1821 г., излагая содержание этих лекций, описывает впечатление, ими произведенное: "Толпа стремится на каждую лекцию Жуй. Лекции о морали посещаются с таким рвением, словно это заседания Палаты депутатов или представления Итальянской оперы".

Газета излагает последнюю лекцию Жуй, и становится ясной причина успеха лекций. Верный, как и в драме, своему методу намеков и аналогий, Жуй, воздав хвалу пяти историческим деятелям, являющимся, по его словам, исключениями, - Suger, L'Hфpital, Sully, Turgot, Malesherbes, - "обрушился со всем негодованием на тех, которые привели столько народов к несчастью и государей к слабости". Характерно, что имена последних в газете не названы. Закончил он лекцию рассмотрением некоторых пунктов английской конституции, причем обратил особое внимание на закон об ответственности министров, "необходимость и польза которого доказана для всех, кто признает вместе с красноречивым профессором "Атенея", что на каждый период двух протекших столетий едва ли найдется более одного хорошего министра" ("Courrier Franзais", 10 ноября 1821 г.).

Редакцией "Литературного наследства" любезно предоставлены мне материалы, позволяющие исключительно точно воспроизвести не только характер лекций Жуй, но и характер всего "Атенея" в бурный период начала 20-х годов. Таково содержание рапорта барона de Lourdoueix, управлявшего отделом искусств, науки n литературы (directeur de la division des beaux arts, sciences et belles lettres), министру внутренних дел де Корбьеру, датируемого концом 1821 - началом 1822 г., о деятельности "Атенея". Рапорт начинается с того, что литературные общества существуют только в силу дозволения правительства и под определенными условиями, которые предписываются регламентом, одобренным министерством внутренних дел, и что одним из этих условий является: деятельность общества должна оставаться чуждой политике. Соглашаясь с тем, что мораль, логика и почти все вопросы философии, история и даже поэзия связаны в некоторых отношениях с общею политикою и что поэтому трудно применять в точном смысле запрещения, накладываемые судебным кодексом и регламентом литературных обществ, Лурдуэкс указывает, однако, что, при всей неизбежной широте программы занятий общества, нельзя не назвать чисто политической лекцию по поводу поправок, принятых в Камере депутатов, лекцию, в которой эти поправки обсуждаются, истолковываются, страстно оспариваются, причем делаются "опрометчивые выводы" о проектах аристократии, об идеях обскурантизма и варварства, которые ей приписываются; лекцию, в которой, наконец, "нагромождаются все общие места полемики оппозиции против проекта закона, который еще подлежит обсуждению в палатах".

Именно таковы злоупотребления, продолжает Лурдуэкс, "в литературном обществе, называющем себя "Athйnйe Royal" (последнее слово иронически подчеркнуто). Далее говорится о лекции профессора литературы Ленгэя (Lingay) в "Атенее" по поводу сочинений Шенье и по поводу молчания, которым обходит проект закона перепечатку сочинений философа. Указывается, что лекция, содержащая эти нападки, полностью напечатана в газете, выражающей при этом желание, чтобы члены Палаты пэров прислушались к ней. Лурдуэкс заключает, что невозможно отрицать политического характера этих лекций. При этом он добавляет: "Не в первый раз власти вынуждены вмешиваться в дела "Athйnйe Royal", для того чтобы ограничить, насколько возможно, ясную революционную тенденцию претенциозной литературы, которую здесь преподают; достаточно справки, которую я получил, о том, что предыдущий министр вынужден был прекратить курс "морали", который вел в этом обществе Жуй". Далее Лурдуэкс добивается прекращения лекций Ленгэя, если министр "не предпочтет вовсе прекратить на несколько месяцев заседаний "Атенея" для того, чтобы наказать администрацию этого общества, как нарушившую условия его существования".

Насколько "Атеней" был неприятен и даже опасен в глазах правительства Реставрации, видно из рапорта префекта полиции министру внутренних дел от 19 января 1825 г.:

"Уже давно парижский "Атеней" привлекает внимание правительства антирелигиозными и антимонархическими доктринами, которые публично в нем проповедуются. Именно в этом обществе Тиссо, Лакретель, Бенжамен Констан и другие профессора того же учреждения последовательно развивают самые вредные принципы".

Таким образом, если уже в первой записи Кюхельбекер мечтает о влиятельной кафедре "Атенея", с которой он будет знакомить парижан с новою русскою литературою (и, конечно, в первую очередь с творчеством друзей, к которым и обращена запись, - Пушкина, Баратынского, Дельвига), то после второй записи, в которой говорится о встречах с Бенжаменом Констаном и Жуй - идейными руководителями и лекторами "Атенея", эти мечты стали действительностью.

Отметим, что не только парижский путешественник думал все время о друзьях, их судьбе и творчестве. В России друзья также не забывали его. Пушкин писал Дельвигу из Кишинева 23 марта 1821 г. (когда Кюхельбекер подъезжал к Парижу): "О путешествиях Кюхельбекера слышал я уж в Киеве. Желаю ему в Париже духа целомудрия, в канцелярии Нарышкина духа смиренномудрия и терпения; об духе любви я не беспокоюсь: в этом нуждаться не будет; о празднословии молчу - дальний друг не может быть излишне болтлив". *

* Переписка, т. I, стр. 28. Пушкин был в Киеве в январе-феврале 1821 г., слышал о Кюхельбекере от В. Г. Глинки.

Лекции Кюхельбекера в "Атенее" читались, по-видимому, в конце апреля в мае. Мы видим, что для этого нужна была рекомендация двух членов, по-видимому, ее дали Бенжамен Констан и Жуй.

Можно предполагать, что курс лекций Кюхельбекера о русской литературе был широко задуман. Вспомним, какие историко-литературные вопросы поставил в беседах с ним Гёте ("свойство нашей поэзии и языка русского") и какие темы собирался осветить Кюхельбекер в переписке с ним: особое внимание он намеревался обратить на историю русской словесности, на "простонародную" русскую поэзию и на ее просодию. С другой стороны, в непосредственных планах курса он говорит именно о современной русской поэзии, о творчестве его друзей, т. е. Пушкина, Баратынского, Дельвига. Надо сказать, что таково и его чтение во время путешествия; в Ницце 8 марта (24 февраля) он записывает: "Перечитываю в сотый раз Батюшкова, Пушкина, Дмитриева, Державина". Конечно, в своих лекциях он говорил и о Державине, и о Дмитриеве, и о Батюшкове, и больше всего о Пушкине.

Таким образом, курс, который читал Кюхельбекер, был построен, по-видимому, именно в этих широких границах. Впечатления вольности отразились на страстности политических высказываний. Курс имел шумный успех. Уже в сибирской ссылке, на диком берегу Онона, в июле 1840 г., он вспомнил о своих лекциях в стихотворении "Три тени", посвященном памяти друзей: Грибоедова, Дельвига, Пушкина. Он говорит о себе:

Кому рукоплескал когда-то град надменный, Соблазн и образец, гостиница вселенной.

Но курс этот кончился ранее, чем это предполагалось. 27 июня 1821 г. старый директор Царскосельского лицея, Энгельгардт, не перестававший интересоваться (впрочем, главным образом с точки зрения репутации учебного заведения, им руководимого) жизнью питомцев первого курса (среди которых были Пушкин и Кюхельбекер), писал: "Приехав в Париж, Кюхельбекер вздумал там завести "lectures semi-publiques sur la littйrature russe". Не взирая па уродливость его фигуры и отрицательный его орган, слушали его с должным участием, но черт его дернул забраться в политику и либеральные идеи, на коих он рехнулся, запорол чепуху, так как Нарышкин его от себя прогнал, а наш посланник запретил читать и, наконец, выслал его из Парижа. Что из него будет, бог знает, но если с ним что-нибудь сделают, то будет грех. Он свихнулся, и более ничего, но едва ли это так принято будет. Жаль его, но более жаль еще репутацию бедного лицея, на который уже и без того нынешние святые жестоко нападают и хотят доказывать, что плоды нашего заведения и воспитания суть наивреднейшие для государства. Прицепились к Пушкину, теперь прицепятся к Кюхельбекеру". * В тех же чертах, но более анекдотично описывал это позднее в своих мемуарах реакционный журналист Греч. Если не обращать внимания на тон плоских насмешек, принятый по отношению к Кюхельбекеру, на совершенно вздорное утверждение, что "часть публики смеялась над ним", на несомненно придуманный анекдот о Кюхельбекере, будто бы так жестикулировавшем, что "слетел с кафедры", на ошибку в годе (1820 вместо 1821) и т. д., можно извлечь и из записок Греча несколько черт, заслуживающих внимания. Дело в том, что лето 1825 г., перед декабрьскими событиями, Кюхельбекер, вынужденный заниматься черной журнальной работой у Греча, провел с ним, и в записках, неточных и уснащенных зубоскальством, все же отразились, по-видимому, рассказы Кюхельбекера.