Книги онлайн и без регистрации » Современная проза » Я вас люблю - Ирина Муравьева

Я вас люблю - Ирина Муравьева

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 100 101 102 103 104 105 106 107 108 ... 164
Перейти на страницу:

Выехать решили в конце мая, как только отыграют ежегодный спектакль, на который раньше, в прежние времена, собиралась половина Москвы.

Спектакль, поставленный по пушкинской «Сказке о мёртвой царевне», прошёл хорошо, и особенно хороша была царевна, которая, сидя за прялкою, спела романс. И романс был хорош. Александра Самсоновна едва не расплакалась, хотя была вовсе и не из плаксивых, когда эта девочка, Надя Бестужева, с полураспустившейся русой косой и яблочным свежим румянцем, выводила своим грудным – из прошлого ясного времени – голосом:

В лунном сияньи снег серебрится,

Вдоль по дороге троечка мчится.

Тили-бом! Тили-бом!

Колокольчика звон!

Тили-бом! Тили-бом!

То ли явь, то ли сон…

За окном было почти лето, уже отцветала черёмуха, и первые бабочки летали в согревшемся воздухе, словно цветы, и так же, как прежде, вовсю пели птицы, не знавшие или, по счастью, забывшие, какой идёт год и как много стреляют. Надя Бестужева лежала посреди сцены, накрытая куском тонкой белой материи, сквозь которую нежно и загадочно обрисовывались контуры её молодого тела, её круглого лица с неплотно закрытыми ресницами, а Александра Самсоновна, глотая горячие слёзы, просила Бога, чтоб всё это кончилось, всё усмирилось, зима бы опять наступила такая, как в этом романсе, вся в лунном сияньи… И чтобы не ходили по улицам эти жуткие патрули, не уводили бы людей по ночам люди в кожаных куртках, не пропадали бы целые семьи и не голодали бы, не умирали. Она просила Бога помиловать всех, и простить, и уже не наказывать, а люди, наверное, поймут и, наверное, исправятся, досталось ведь всем, даже тем, кто стреляет, досталось и им, и их детям достанется, – как детям расти, когда всех убивают…

Надя Бестужева лежала под тонкой материей, и губы её дрожали от смеха, и ресницы были неплотно прикрыты, потому что она подглядывала, как королевич Елисей, которого играл двенадцатилетний брат другой гимназистки, Мани Олсуфьевой, весь красный от смущения, звонким своим, ещё детским голосом спрашивает у месяца:

Месяц, месяц, мой дружок!

Позолоченный рожок!

Ты встаёшь во тьме глубокой,

Круглолицый, светлоокий,

И обычай твой любя,

Звёзды смотрят на тебя.

Аль откажешь мне в ответе?

Не видал ли где на свете

Ты царевны молодой?

Я жених ей…

Александра Самсоновна не отирала радостных слёз, и ей первый раз пришло в голову, что ведь, наверное, оттуда, сверху, и впрямь всех их видно, и есть ещё жизнь, где не одни только страдания и убийства, а много всего: и цветов, и плодов, и дети играют, как прежде играли: мячами и куклами, и не может быть, чтобы свет этой жизни, солнце её не согрели когда-нибудь и голодную Москву, и толпы куда-то бегущих, орущих, лишившихся разума русских людей…

Большая и полная Александра Самсоновна, сильно постаревшая за эту зиму и в свои тридцать девять лет казавшаяся пятидесятилетней, плакала, как девочка, стараясь так низко опустить свою поседевшую кудрявую голову, чтобы ни гости, ни, главное, муж не заметили того, что с ней происходит. Она смотрела на высокого мальчика Петю Олсуфьева с нежно-голубоватыми голодными тенями под глазами, и душа её разрывалась от страха за него, пытаясь вместить в себя то, чего она не понимала, хотя и пыталась понять. Несколько раз за эту страшную зиму Александра Самсоновна мысленно возвращалась к тому разговору, который состоялся между её мужем и Константином Петровичем Любимовым, в монашестве архимандритом Кронидом.

– Страшно мне, Константин Петрович, – сказал тогда муж, – страшно, что люди, увидевши беззакония и жестокость, потерявшие, скажем, близких, особенно детей, – эти люди не оборотятся к Богу, а отвратятся от Него.

– И мне очень страшно, – ответил архимандрит. – Не услышало сердце человеческое того, что сказано Пророком: «Ибо пути Мои – не ваши пути, и мысли Мои – не ваши мысли». А без этих слов какая вера? Пустые обряды, вот ужас-то в чём….

Елисей, не унывая,

К ветру кинулся, взывая:

«Ветер, ветер! Ты могуч,

Ты гоняешь стаи туч,

Ты волнуешь сине море,

Всюду веешь на просторе,

Не боишься никого,

Кроме Бога одного…»

Спектакль уже завершился, и Надя Бестужева, смеясь от радости и крепко держа за руку высокого и нескладного, как все мальчики в этом возрасте, королевича Елисея, низко кланялась благодарным зрителям, и русая полураспущенная коса её почти доставала до полу. Александра Самсоновна поймала на себе вопрошающий взгляд мужа и быстро, обеими руками, крепко вытерла глаза, но странная, радостная и одновременно мучающая её своей силой дрожь внутри не унималась, сердце колотилось с таким гулким звоном, как будто желало, чтоб все его слышали, и в конце концов, неестественно улыбаясь, Александра Самсоновна вышла из маленького актового зала, тяжело ступая, добралась до рукомойника в самом конце коридора – воды давно не было, водопровод не работал – и начала жадно умываться. Но тут её вдруг затошнило, голова закружилась, и она, боясь упасть, осторожно села на корточки и вжала в колени мокрое лицо. Вышедший следом Александр Данилыч увидел, что она сидит на полу – одна в пустом коридоре, – и испуганно окликнул её:

– Что, Саша? Ты что, нездорова?

Александра Самсоновна подняла на него заплаканные, сияющие любовью и страхом глаза.

– Здорова. Но знаешь, мне кажется…

– Что?

– Мне кажется, что я беременна, Саша…

Через неделю гимназия Алфёровой переехала в Пушкино. Первые два дня шёл проливной дождь, было холодно, печи дымили, не хотели разгораться. Девочки жались к Александре Самсоновне, которая вместе с кухаркой сбилась с ног, пытаясь приготовить обед из тех продуктов, про которые кухарка говорила с привычною злобой:

– Лучше в нас, чем в таз!

В доме было сумрачно, неуютно, мокрые деревья покорно дрожали под бегущими на них потоками, и красные цветы, распустившиеся у самого крыльца, казались необычайно яркими. Аист стоял на краю своего почерневшего гнезда в верхушке большой величавой берёзы, ветер трепал его намокшую обвислую косицу, в то время как аист, волнуясь, сердясь на стихию, которая готова была лишить его крова, тепла и уюта, выстукивал клювом привычную жалобу: «Да сколько же можно! Ах, сколько же можно!»

На третий день проглянуло солнце, и в брызгах мелкой водяной пыли вспыхнул тёмный от влаги сад, к полудню стало почти душно, и сладкий запах цветов и трав поднялся от земли, а ещё через час ни следа не осталось от прежнего мрака и холода: всё высохло, всё засияло, и ветер, вернувшийся с поля, стал светло-зелёным.

Теперь Александра Самсоновна уже не сомневалась в том, что ждёт ребёнка, да и знаменитый доктор Отто Францевич, когда-то приговоривший её к бездетности, отменил этот приговор, когда перед самым отьездом в Пушкино Александра Самсоновна позвонила в дверь его квартиры на Старом Арбате, боясь, что ей скажут, что Отто Францевич умер или завершил свою практику, но в тёмной и чистой квартире всё было по-прежнему, и так же тикали старинные бронзовые часы на стене, и строго, сжав тонкие губы до нитки, старая горничная спросила её, в котором часу ей назначено, и тут же пошла доложить в кабинет, что дама её умоляет принять, хотя и назначено не было.

1 ... 100 101 102 103 104 105 106 107 108 ... 164
Перейти на страницу:

Комментарии
Минимальная длина комментария - 20 знаков. В коментария нецензурная лексика и оскорбления ЗАПРЕЩЕНЫ! Уважайте себя и других!
Комментариев еще нет. Хотите быть первым?