Чужая луна - Игорь Болгарин

— Кубанцы имеются?

— Есть кубанцы, — нестройно ответили с разных концов толпы.

— Много?

— Энто як считать. Человек четыреста. Може, чуток поболее.

— Не забыли ишшо, як косу мантачить?

— Помним, чего там! Нехитрое дело!..

— Я к тому веду, шо роботы у нас непочатый край. Весна дружна, отсеяться не вспеваем. А вы, извинить за грубое слово, яким я мысленно вас назову, шоб культурный народ не смущать, тыняетесь десь там, по турецьким огородам, а осинь прийде, за нашим куском хлеба руку протянете.

Базаров снова строго оглядел возвращенцев и продолжил:

— Перед лицом усех тут собравшихся шо хочу вам сказать: вростайте в нашу жизню и трудиться вместях с нами. Для вас мы вложили свой карающий меч в ножны. Ну, а ежли опять зачнете воду баламутыть, ежли не оправдаете нашего до вас доверия, опять дамо вам по жопе. Як мы энто умеем делать, все вы хорошо знаете, так шо, в случай чого, не прогневайтесь!

Потом Базарова снова сменил Беляев:

— В связи с тем, что больше желающих выступить не оказалось, гости тоже чего-то стесняются, объявляю митинг закрытым. Теперь короткая бюрократическая процедура. Сверим списки. На каждого реэмигранта хоть одним глазом глянем и — на все четыре стороны. У кого есть жинка, дети, езжайте до них — заждались. Комендант вокзала каждому выдаст проездной литер. Дома через день-два зарегистрируйтесь в ЧеКа. У кого мало грехов, с теми и разговор будет короткий. Кто побольше нашкодил, подольше побеседуете. И, прошу вас, не брешите, ничего не скрывайте. Потому что у брехни длинные ноги и хорошая память. Любая брехня своего хозяина отыщет. Последнее. Кому ехать некуда, обмозгуем ваши проблемы. В беде не оставим.

Вечером Беляев провожал Кольцова в Москву. Возле вагона, в котором должен был ехать Кольцов, остановились.

— Ты мне, товарищ Кольцов, честно скажи, как сам думаешь, ничего мы не перегнули в смысле встречи? По политической линии?

— А ты чего боишься?

— Старался, чтоб было и не горько, и не сладко, а в самый раз.

— Так и получилось: в самый раз.

— Поезд отправляется, — предупредил Кольцова проводник.

— Так какие будут распоряжения? — спросил Беляев.

— Никаких. Нет, одно все же будет. Полагаю, сейчас белогвардейцы потянутся на родину. Я встречать их не буду, справитесь сами. Прошу об одном: никого не обижайте. Не мстите. Их пожалеть надо. Загнанные в угол, они там, на чужбине, прислушиваются к каждому слуху. Хотят вернуться, но боятся. Постарайтесь, чтоб от нас исходили только хорошие слухи. Не ложь, не подделка…

— Понимаю! — даже прищелкнул каблуками сапог Беляев и тут же не выдержал, в который раз польстил Кольцову: — Нет, большое дело — столица. Приехал и все сразу на место поставил. А без тебя могли что-то политически или недогнуть, или перегнуть.

Поезд тронулся. Беляев приложил руку к козырьку фуражки и так стоял, вытянувшись, пока мимо него не проплыл хвостовой вагон.

О том, каким непростым был путь «Решид-Паши» из Константинополя в Севастополь, Кольцов узнал вскоре после возвращения в Москву. На протяжении всего лишь двух суток его несколько раз перенаправляли из одного порта в другой. Выйдя из Константинополя, он взял курс на Новороссийск, но в пути его перенаправили в Одессу. Затем новая радиограмма: Одесса отказывается принимать «Решид-Пашу» и предлагает ему следовать в Севастополь.

Ночью, после того как Беляев проводил Кольцова в Москву, ему позвонили от Троцкого и просили проявить особую бдительность: есть сведения, что далеко не все офицеры возвращаются в Россию с мирными намерениями. Обескураженный и напуганный новым звонком, Беляев велел дежурному по вокзалу попридержать выдачу прибывшим из Турции белогвардейцам проездных литеров, и уже утром их стали собирать по всему городу и доставлять в комендатуру. Там с каждым проводили беседу сотрудники Особого отдела.

Кончилось все это печально. Председатель Всеукраинской ЧК Манцев сообщил Дзержинскому о том, что после тщательной проверки прибывших из Константинополя врангелевцев сорок человек были задержаны и препровождены в тюрьму. У этих сорока были изъяты шифры, явки, пароли и даже пироксилиновые шашки. Среди этих белогвардейцев были даже выявлены несколько агентов контрразведки.

Вечером Кольцова пригласил к себе Дзержинский, показал ему телеграмму Манцева:

— Что вы по этому поводу думаете?

— Думаю, что это, мягко говоря, неправда.

— Но телеграмму подписал Манцев. Я ему доверяю.

— Он тоже кому-то поверил на слово. В Севастополе я познакомился с начальником Особого отдела ВЧК «Черно-Азовморей» Беляевым. Он лишь при одном упоминании имени Троцкого начинает дрожать от страха. Хороший человек, исполнительный, но безвольный. Полагаю, что все это с сорока белогвардейскими агентами не обошлось без вмешательства Льва Давыдовича. Возможно, к этому причастна Землячка.

— Почему вы так в этом уверены? Они ссылаются на факты.

— Я тоже. Скажите, какой здравомыслящий человек повезет с собой в Россию пироксилиновые шашки, если их пока еще можно на улицах насобирать? В крайнем случае на базаре купить. Глупости! А шифры, явки, пароли? Их не в чемоданах везут, и не в карманах, а в голове, в памяти. Одного бы выявили, и то я бы удивился.

— Тогда что же это?

— Это из серии тех же крымских «троек». Розалия Самойловна всех пленных записывала во вражеские агенты — и расстреливала. Боюсь, и сейчас не ее ли это работа? Или Льва Давыдовича. Их почерк.

— Экий вы злопамятный, — проворчал Дзержинский.

— Памятливый. Так точнее.

— Хорошо! — решительно сказал Дзержинский. — Я попрошу всех этих задержанных доставить в Москву. А вы поприсутствуете при допросах.

— Спасибо. Это важно хотя бы для того, чтобы убедиться, что это перестраховочный блеф, — согласился Кольцов. — Я допускаю, что Врангель попытается заслать к нам своих агентов. Но не таким способом. И уж вряд ли с первой же партией реэмигрантов.

И уже заканчивая разговор, Кольцов сказал:

— Я чего, Феликс Эдмундович, боюсь. Слухи об этих арестах скоро просочатся и туда, в Турцию. И все наши усилия, все эти амнистии, листовки не сработают. Люди станут бояться возвращаться. Не исключаю также, что Врангель в ответ предпримет свою контрагитацию. Тогда ради чего мы это затеяли?

Через дней восемь — новая неприятность.

В Одессу направлялся пароход «Кизил-Ермак» с новой группой бывших белогвардейцев, пожелавших вернуться в Россию. В море его настигла радиограмма, что Одесса не может принять две тысячи семьсот реэмигрантов. Командующий украинскими войсками, которым на то время стал Фрунзе, прислал Дзержинскому объяснение причин, почему Одесса не может принять «Кизил-Ермака». Он ссылался на отсутствие помещений, недостаток продовольствия и ряда других уважительных причин, которые в радиограмме названы не были.