По тонкому льду - Георгий Брянцев

Хозяйка не утерпела:

– Провалился бы ты вместе со своими хвостами!

– Гляди мне! – погрозился Трофим Герасимович. – Довольно щелкать.

Видали вы барыню? Кошек не ест, от хвостов нос воротит.

– Эх ты, Трофим, Трофим. Растерял ты совесть. Еще человека угощаешь.

– Ничего, – бодро ответил хозяин. – Совесть отрастет.

– Да что ж это… волосы, что ли? – негодовала хозяйка.

Это была обычная дружеская перебранка. Я привык уже.

Потом мы скрутили по цигарке. Закурили. Я посмотрел на часы: без двадцати семь. Пора.

– Дела? – осведомился хозяин.

Я кивнул.

– Ну, а как того, сытого, держать на прицеле? – спросил он.

– Непременно. Но только держать, не трогать.

– Понятно. – Он помолчал, попыхивая дымом, а потом сказал: – Вот скажи по совести, как мы будем отчитываться, когда придут наши?

– Ах, вот ты о чем… Ничего. Отчитаемся. Не сидим сложа руки.

– Что верно – то верно, – произнес Трофим Герасимович и умолк.

Я воспользовался паузой и встал. Надо было бежать. Мне предстояло выполнить просьбу Гизелы, высказанную в той маленькой записке, что была приколота к циркуляру.

К ее дому я подошел в начале восьмого. Плотная маскировка на двух окнах совершенно не пропускала свет. Я постучал. Дверь открылась тотчас же.

– Добрый вечер. Можно?

– О да. Я ждала вас.

Я вошел.

На Гизеле было гладкое темно-серое платье с высоким воротником и длинными рукавами. Волосы, как и обычно, спадали на правый висок, волнились.

В руке она держала книгу. Положив ее на спинку дивана, Гизела спросила:

– Теперь вас не надо уговаривать раздеться?

– Пожалуй.

Она улыбнулась. Я тоже.

Обстановка в комнате не изменилась. Здесь не было никаких мелочей, украшающих быт молодой женщины. В спальне, как и в прошлый раз, горела печь.

Огненные блики играли на противоположной стене. Странно, эта скромно обставленная комната создавала какое-то необычное настроение.

– Вот сюда, – усадила меня хозяйка на диван и села рядом. – Вы, кажется, не ожидали встретить меня в комендатуре?

Я признался, что да, не ожидал.

– Там я уже два месяца. Муж тоже должен был приехать сюда… работать.

Я зацепился за слово и, опасаясь, что Гизела, быть может, не коснется больше этой темы, прервал ее:

– И что же помешало ему?

Гизела пристально посмотрела на меня. В ее взгляде мне чудился вопрос:

"Вас что, в самом деле интересует это?" Потом она встала, прошла в спальню и вернулась с конвертом в руке. Усевшись на прежнее место, вынула из конверта лист почтовой бумаги и подала мне.

– Читайте.

Мужская рука крупным изломанным почерком без всяких обиняков писала, что тринадцатого февраля оберштурмбаннфюрер СС Себастьян Альфред Андреас трагически погиб на подземной станции "С-Бангоф Фридрих-штрассе" в Берлине от сильного взрыва. Автор письма, коллега Себастьяна, был с ним, но отделался тяжелым ранением. Вообще пострадало шестьдесят человек Станция была закрыта до утра. Нет никаких сомнений в том, что катастрофа явилась следствием диверсии. Подобные взрывы на подземке уже имели место. Начальник гестапо бригаденфюрер СС господин Мюллер выражает соболезнование супруге Андреаса. Он, Мюллер, лично руководит розыском преступников.

Я не знал, что сказать, повертел письмо в руках и молча отдал Гизеле. В таких случаях обычно трудно так сразу подыскать нужные слова. А я вообще на эти вещи не мастер. Гизела пришла мне на помощь:

– Вот и все… Теперь я вдова. Остался от него один чемодан, – и она кивнула в угол, где стоял отличный длинный и узкий чемодан из гладкой коричневой кожи.

– Вам тяжело? – осторожно спросил я.

Она медленно покачала головой:

– Представьте, нет. Вы удивлены?

Я пожал плечами. Конечно, немного удивлен, но, скорее, обрадован. Но так можно было только подумать, а не сказать.

Она обхватила руками колено, откинулась на спинку дивана и, как бы вглядываясь в самое себя, продолжала:

– Я понимаю… На вашем месте я бы тоже удивилась. Но это правда.

Я машинально кивнул. Я молчал. Ни одним словом, даже намеком я не дал ей понять, что хочу услышать объяснение, но она сама решила дать его. Гизела поведала мне свою трагедию.

Родилась в Хемнице, в семье механика. Отец не чаял в ней души, она отвечала ему тем же. У Гизелы был хороший голос, способности к музыке, она хотела стать актрисой. Это были мечты.

В тридцать четвертом году отца арестовали за принадлежность к социал-демократической партии, и семья лишилась средств к существованию.

Мать пошла работать горничной, а Гизела – кондуктором на автобус. И в это время за нею стал ухаживать оберштурмфюрер СС Себастьян Альфред Андреас. Он был старше ее на семь лет и очень красив. Ему предсказывали хорошее будущее:

Гизела видеть его не могла, избегала встреч с ним. Но Андреас был нагл, самоуверен и непреклонен. Весной тридцать пятого года он сказал матери, что, если Гизела не выйдет за него замуж, ее отец сгниет в Плетцензее. Он дал на раздумье пять суток. Это были самые тяжелые, после ареста отца, дни. Они решили судьбу Гизелы. Во имя спасения отца, матери, сестер она готова была на любую жертву. Восемнадцатилетняя Гизела стала женой Андреаса. Месяц спустя отец ее был освобожден. Узнав, какой ценой была куплена ему свобода, он плакал навзрыд, как ребенок. Этих слез Гизела никогда не забудет! Андреас разрешил жене закончить образование, и они уехали в Берлин. Андреас стал гауптштурмфюрером. У Гизелы родился сын. В тридцать девятом году отца арестовали вторично, и, как подозревала Гизела, не без содействия Андреаса.

Она хотела уйти от мужа, но он пригрозил, что сына не отдаст. В конце сорокового года отца казнили. Администрация лагеря прислала семье счет за гроб и расходы, связанные с похоронами отца. В мае сорок первого года, в тот день, когда муж стал штурмбаннфюрером и руководителем реферата в гестапо, скоропостижно от воспаления легких скончался их сын.

– Теперь мне как будто легче немного, – призналась в заключение Гизела.

– А тогда я готова была умереть. Но не смогла. Не хватило сил. И довольно об этом… – Она выпрямилась, встряхнула волосы и неожиданно спросила: – Ваш товарищ успокоился?

– А он не волновался, – схитрил я. – Почему вы вспомнили об этом?

Гизела замялась на мгновение и ответила:

– Ваш друг очень похож на одного молодого человека.