Большая книга перемен - Алексей Слаповский

Жены согласились.

Две дюжины грузчиков сновали туда и обратно. Набили две машины, а жены и дети разместились в пассажирском микроавтобусе. Когда все было готово, вывели из воронка братьев, сняли наручники и впихнули их в микроавтобус, закрыли за ними дверь и велели водителю немедленно уезжать.

Машины уехали. Люди в камуфляже отдали ключи от квартиры Петру Костякову, который все это время находился во дворе, в своем автомобиле, наблюдал за процессом. Петр отвез ключи, куда было сказано Павлом Витальевичем – в крайний дом на Водокачке. Подивился заодно, какие же дураки строят дома в таких местах.

Тем же вечером на реанимационной машине прибыл Раушев, Лилю осторожно вынесли, поместили в машину, повезли с величайшей аккуратностью. Даша поехала с нею, а Коля занялся подготовкой к переезду, что заняло у него пару часов: ни ветхую мебель, ни ложки-плошки и прочие дряхлые вещи брать он не собирался – мебель есть и на той квартире, а посуду давно пора прикупить новую.

Ему не терпелось вернуть свою квартиру в прежнее состояние, поэтому он всю ночь ее мыл, оттирал, дезинфицировал, съездил на своей машине-развалюшке в круглосуточный супермаркет, купил кое-какой утвари и освежитель воздуха: у квартирантов, оказывается, была кошка, а Коля с детства не переносил кошачьего запаха.

____ ____

__________

____ ____

__________

____ ____

____ ____

Чем больше усилий вы прилагаете, тем дальше оказываетесь оттесненным назад.

Сторожев был рад известию, что Коля въехал-таки в свою квартиру, то есть теперь не надо устраивать их у себя – Колю, Лилю и Дашу. Впрочем, Лилю свезли в больницу, а Даша и так (Коля обмолвился) не ночует дома: занята вместе со своим другом организацией какого-то бизнеса, связанного с фотоуслугами, у этого друга и живет.

Он все больше тосковал по Наташе, вспоминал малозначащие мелочи – как ходили в кино, купили там шипучку и попкорн и дурачились, Валера бил ее по руке, чтобы не хватала слишком много поп-корна, а потом вдруг полез щупать ей коленки, изображая озабоченного подростка. Или как Наташа вдруг заплакала, слушая какую-то музыку; Сторожева, человека музыкально туповатого, это удивило и умилило. Или то, какие верные и точные вещи она говорила неожиданно о людях – всегда их при этом жалея. Правда, иногда казалось, что она и его жалеет, спрашивается – с какой стати и за что?

В общем, вспоминались приятные и хорошие пустяки, из которых и составляется жизнь.

Морок это был, решил Валера, думая о своей влюбленности в Дашу. Затмение. Вот сейчас я четко понимаю – не хочу ее видеть. Потому что – ну, увижу, что дальше? Нет, в самом деле, что дальше? Чего хотел бы он в идеале? Любовницей ее сделать? Женой? Не то и не это. А что? А неизвестно что. Лилю он любил в свое время конкретнее. О будущем с ней мечтал.

Валера позвонил Наташе – узнать, как дела.

Она ответила, что все нормально. Разговор не связался.

Он позвонил еще раз, сказал, что скучает.

– Это пройдет, – сказала Наташа. – Это минута слабости. Не поддавайся.

Валера позвонил в третий раз, сказал, что хочет увидеться.

– Нет, Валера. Не хочу тебя мучить и сама мучиться. Извини.

Желание увидеться и поговорить с Наташей после этого стало непреодолимым. Он заехал в фонд, где она работала, но там сказали, что застать Наташу можно только рано утром, весь день она ходит и ездит по своим подопечным.

Промаявшись весь день, Сторожев решил поехать к ее родителям и там дождаться Наташу.

Он не любил бывать в этой семье, где отец, Олег Олегович, откровенно его недолюбливал, а мать, Кира Павловна, наоборот, принимала как родного. Братик же Наташи, двадцативосьмилетний Сёма, выглядевший на пятнадцать, выходил встречать всегда с улыбкой до ушей, спрашивал: «Чего принес?» (любил сладкое) – получал гостинец и скрывался в комнате. Когда Сторожев уходил, Сёме кричали: «Илья Сергеевич уходит!» Он появлялся и спрашивал: «А ты когда пришел?»

– Сёма такой, – оправдывала Кира Павловна сына. – У него память хорошая, только короткая. Или ты так шутишь, Сёма?

– Шучу, – улыбался он.

И было неясно – может, в самом деле шутит? Может, думал иногда Сторожев, он вообще дурака валяет, освободив себя от обязанностей жизни? Такого рода добровольных сумасшествий Сторожев, как врач, знал немало.

В их двухкомнатной квартире (Наташе приходилось жить в одной комнате с братом) Сторожеву всегда было нехорошо, неловко. Будто он виноват, что живет один на ста с лишним квадратных метрах, а эти вчетвером на тридцати семи общей, двадцати четырех жилой площади.

– Валерий Сергеевич! – обрадовалась Кира Павловна. – Вернулся?

– Опять вы по отчеству?

– Извини. Вернулся, значит, Валера? Как съездилось?

Сторожев понял, что Наташа, не желая огорчать родителей, объясняя свое возвращение к ним, сказала, будто он уехал куда-то. Добавила, наверно, что ей одной в квартире страшно. Если это так, то обнадеживает.

– Нормально съездилось, – сказал он.

Вышел Сёма, получил шоколадку, поулыбался и скрылся.

Олег Олегович хворал, лежал в постели и надсадно кашлял – всё громче, словно не был уверен, что услышат. Чтобы знали.

– Надо ему отвару, – сказала Кира Павловна.

Но Олег Олегович ради прихода Сторожева восстал. Пришаркал в кухню, начал кашлять и тут – натужно, с надрывом, сгибаясь на стуле.

– Лежал бы, – сказала Кира Павловна.

– Чаю дай. С мятой.

– Давно готов.

Кира Павловна налила в большую фаянсовую кружку – наверняка личную Олега Олеговича, отцовскую, как говорят в таких семьях. Такие кружки в Сарынске еще почему-то называют бокалами. Он положил туда пять ложек сахара, начал мешать.

– Приветствую, – решил наконец поздороваться.

– Здравствуйте.

– По какому поводу к нам?

– Просто заехал. Меня не было, вернулся – и…

– И что? За кем приехал?

– За Наташей.

– Олег, опять ты начинаешь? – Кира Павловна виновато улыбнулась Сторожеву.

– Я еще не начал. Я его вижу раз в полгода, имею право поговорить? За Наташей, значит? А она тебе кто? Гражданская жена? Сожительница?

– Какая разница, Олег? – спросила Кира Павловна.

– Я разве тебя спрашиваю? – поднял на нее глаза Олег Олегович.

Она отвернулась.

Олег Олегович продолжал мешать давно растворившийся сахар. Худые пальцы были обтянуты сухой веснушчатой кожей. Когда умрет, кожа останется такой же, подумал вдруг Валера. И лицо бескровное, бледное, «краше в гроб кладут» – это именно о таких. Сторожеву и у молодых людей попадались лица, которые он почему-то легко представлял мертвыми.