Моральное животное - Роберт Райт

Случай с Уоллесом – не единственный эпизод, причинявший Дарвину страдания. Муки совести преследовали его постоянно. Согласно меткому наблюдению Джона Боулби, он «презирал себя за тщеславие»: «На протяжении всей жизни жажда славы и внимания сопровождалась у него чувством глубокого стыда, которым он прикрывал непозволительные стремления»[621]. Это были настоящие душевные муки. Видя их, Гукер и Лайель поверили в то, что Дарвин способен отказаться от славы, и убедили в этом весь мир. Накопление морального капитала далось Дарвину нелегко, но и дивиденды оказались немаленькими. Это вовсе не означает, что жизнь Дарвина являла собой идеальный пример адаптивного поведения, нацеленного на максимальное генетическое размножение, и что все его усилия и страдания оправдывались этой целью. Учитывая пропасть между викторианской Англией и условиями, в которых преимущественно протекала наша эволюция, ожидать такое функциональное совершенство было бы, по крайней мере, опрометчиво. Нравственные чувства Дарвина были гораздо острее, чем диктовал личный интерес. И я считаю, что если рассматривать их через призму эволюционной психологии, то многие странности и неувязки в характере Дарвина станут вполне объяснимыми, а его профессиональные усилия обретут логическую стройность, перестанут казаться беспорядочными метаниями из-за неуверенности в себе и излишней почтительности к авторитетам и предстанут в истинном свете – как упорное, неуклонное восхождение на вершину, ловко прикрытое страданиями и смирением. Муки совести помогли Дарвину обрести крепкую репутацию; почтение к успешным людям – обзавестись полезными знакомствами и подняться по социальной лестнице; мучительная неуверенность в себе – защититься от нападений; искренняя симпатия к друзьям – создать крепкую коалицию. Воистину животное!

Согласитесь, пока нарисованная нами картина человеческой природы получается не слишком лестной: мы тратим жизнь на погоню за высоким статусом и сидим на игле общественного мнения, причем вполне буквально – изо всех сих пытаемся произвести впечатление на окружающих, чтобы получить дозу нейротрансмиттеров. Многие при этом умудряются утверждать, что являются самодостаточными, имеют моральный компас и ни при каких условиях не поступятся своими принципами. Но вообще-то людей, совершенно безразличных к общественному мнению, называют социопатами. А их полную противоположность, людей, стремящихся любыми силами завоевать всеобщее обожание, обзывают «самохвалами» и «честолюбцами». Откровенно говоря, мы все, в той или иной мере, попадаем под эти нелестные определения, просто те, к кому они привязались, либо настолько удачливы, что вызывают всеобщую зависть, либо настолько бесстыдны, что это бросается в глаза, либо и то и другое сразу.

Наши щедрость и любовь всегда четко обусловлены: они направлены либо на родственников, имеющих схожие гены, либо на представителей противоположного пола, которые необходимы нам для передачи генов следующему поколению, либо на тех особей, от которых мы можем ожидать ответной услуги, и в том числе пристрастного отношения к нашим врагам (недостатки друга принято замалчивать, а недостатки врага – преувеличивать). Не будь симпатии, не было бы и враждебности. Мы укрепляем связи, чтобы углубить раскол[623].

В нашей дружбе, как и в остальных социальных сферах, огромную роль играет статус. Расположение людей, занимающих высокое положение в обществе, мы ценим настолько высоко, что даже готовы соглашаться на неравные вклады (давать больше, просить меньше, строго не судить). Если статус друга неожиданно упадет или просто не будет поспевать за ростом нашего, мы начнем чувствовать охлаждение и отдаляться, оправдывая это тем, что «стало меньше общего».

Меня могут в очередной раз обвинить в цинизме. Ну что ж… Многие считают цинизм идеологией нашего времени, закономерной реакцией на викторианскую серьезность[624]. Кстати, одним из первых, кто нанес удар по ней, был Зигмунд Фрейд.

Фрейдизм, как и новая эволюционная психология, обнаруживает скрытые бессознательные цели в наших самых невинных поступках и видит животную сущность в основе бессознательного. На этом сходства не заканчиваются. Несмотря на критику, обрушившуюся на учение Фрейда в последние десятилетия, оно остается наиболее влиятельной поведенческой парадигмой нашего времени в научном, моральном и духовном плане. К такому же положению стремится и эволюционная психология. В связи с этим имеет смысл сравнить ее с фрейдистской психологией. Это будет весьма полезно, поскольку формы цинизма у этих двух школ отличаются кардинальным образом.

Нельзя не отметить, что обе формы цинизма гораздо более гуманные, чем цинизм бытовой. Они полагают, что человеком движут бессознательные мотивы, и поэтому рассматривают личность (по крайней мере, осознанную личность) как своего рода невольного сообщника. Если боль – это цена, которую человек платит за внутренний обман, то он вполне заслуживает не только обвинения, но и сострадания. Получается, каждый из нас – жертва. И вот тут, в объяснении того, как и почему приносится жертва, две школы расходятся.

Фрейд считал себя дарвинистом и воспринимал человеческую психику как продукт эволюции. Уже одно это обеспечивает ему симпатии эволюционных психологов: тот, кто рассматривает людей как животных, управляемых сексуальными и другими плотскими импульсами, не может быть кардинально неправ. Фрейд, однако, неверно истолковал базовые принципы эволюции[625], например, слишком акцентировал ламарковскую идею о том, что приобретенные признаки передаются биологически. В его защиту следует отметить, что он был не единственным, кто так считал, да и сам Дарвин поддерживал или не рисковал открыто критиковать отдельные ошибочные представления тех дней. Однако факт остается фактом: некоторые идеи, высказанные Фрейдом, кажутся абсолютно нелепыми с точки зрения современной эволюционной парадигмы.

Зачем людям стремиться к смерти (танатос)? Зачем девочкам желать себе мужские гениталии (зависть к пенису)? Зачем мальчикам мечтать о сексе с матерями и убивать отцов (эдипов комплекс)? Гены, которые однозначно поощряют любой из этих импульсов, даже если бы и появились, то быстро бы вытеснились из генофонда охотников-собирателей, поскольку нимало не способствовали выживанию и размножению носителей.