Инфанта (Анна Ягеллонка) - Юзеф Игнаций Крашевский

не отступал от короля. Он как-то тревожился, предчувствовал или его беспокоило, но показывал себя постоянно таким бдительным, недоверчивым, что король под вечер начал ему делать выговоры:

– Мой граф, – сказал он ему, – недоверие по отношению ко мне иным может быть прощено, но не вам. Я дал вам столько доказательств моей дружбы, что вы должны мне немного верить. Откуда это беспокойство? Подозреваете меня?

– Наияснейший пане, – воскликнул Тенчинский, – я имею к вам неограниченное доверие, ваше слово для меня свято… но невольно поддаюсь тому, что меня оружает. В городе царит непередаваемая тревога, сенаторы ей поддались. Шлют ко мне, проведывают, беспокоятся.

Король, который смехом, – потому что ему легко было его показать, – чаще всего отделывался, громко рассмеялся.

– Что за чудачество! – воскликнул он.

Но затем разговор повернулся дивно.

Тенчинский недавно перед этим подарил королю прекрасного коня.

– Очень жалею, что ещё не успел его испробовать, – сказал Генрих, – но на этих дня не имел ни часа свободного. Он выносливый?

– Как все наши и восточные, – воскликнул Тенчинский, – не требуют они избыточных усилий, а часто почти одной водой могут жить, вы должны иметь также под собой кобылу такую выносливую, как они.

Прежде времени король начал зевать, жаловался на усталость, и Тенчинский проводил его в спальню. Тут же его ждала служба. Генрих лёг в кровать. Подкоморий так был ещё неспокоен и встревожен, что в этот день не поехал домой и приказал постелить себе какую-нибудь постель в замке внизу.

До поздней ночи он не мог заснуть, вскакивал потом во сне несколько раз и спозаранку был на ногах.

Но вся эта тревога оказалась напрасной. Король встал в обычный час – ничего не извещало, чтобы подозрения были правдивые.

Тенчинский значительно успокоился.

Другие паны продолжали подозревать и опасаться.

Епископ Карнковский чуть свет прислал в замок к подкоморию, требуя ведомости о короле.

Генрих встал в этот день с ясным лицом, более весёлый, и внешне пытался обмануть на счёт распространённых слухов.

Вилекье пришёл утром грустный.

– Всё приготовлено, – сказал он королю, – но, несмотря на наши старания, чтобы не дать по себе узнать, что готовим побег, кто-то должен был предать нас. Седерин говорит, что сенаторы выпрашивают на ночь стражу в замке при всех дверях. Тенчинскому покоя не дают, делая его ответственным за всё. Я боюсь…

– Будь что будет, – прервал король нетерпеливо, – что решено, нужно исполнить. Сегодня ночью мы должны уйти, один день дольше и всё откроется. Мы совершили ошибку, что той ночью я не ушёл. Иди, готовься, это моё последнее слово. Сегодня.

И король уже не хотел слушать своего любимца, который ушёл смешанный. После Вилекье Суврей прибыл с тем же донесением и получил ту же самую отправку.

Гневный Генрих кусал уста.

Подошла обеденная пора, король ел один, пажи прислуживали.

Погружённый в мысли, сидел он, не много в состоянии взять в рот, когда услышал кашель со стороны порога.

В дверях в белом фартуке, с лицом, немного от него цветом отличающимся, стоял кухмистр, которого король наследовал от Ягелонов, господин Францишек Аллемани.

Это явление незваного пред королевский облик могло действительно удивить. Поэтому он должен был вторгнуться силой, несмотря на слуг.

Король поднял на него любопытные глаза. Думал, что пришёл с какой-то жалобой на французов, потому что те встречались часто.

– Что ты тут делаешь? – спросил король, немного хмурясь. – Хочешь, чтобы я тебя за обед поблагодарил, которого не ел?

Аллемани сделал странное лицо, боязливо оглядываясь вокруг.

– Наисянейший пане, – сказал он, подходя ближе, – наияснейший пане, прошу простить меня, думаю, что обязанность моя – предостеречь.

– О чём?

– Не говорю о том, что в городе, но в кухне и в замке все говорят, что ваше королевское величество хотите сегодня ночью уйти из Кракова!

Король поначалу содрогнулся и гневно вскочил, но тут же пришёл в себя, поглядел остро на кухмистра и начал смеяться.

– Благодарю тебя за предостережение, – ответил он, притворяясь равнодушным. – Между тем прошу, однако, чтобы обед назавтра приготовил как обычно.

Аллемани, успокоенный или нет, собирался уходить, когда, хоть это не его был час, вбежал Тенчинский.

– Наияснейшмй пане, – воскликнул он с порога, – в городе переполох и ужасное горе. Все твердят, что ты хочешь нас покинуть и тайно уехать. Неизмеримая тревога.

Король встал от стола мрачный и с упрёком приблизился к подкоморию.

– Мой граф, – отозвался он серьёзно, – рассудительные люди, как вы, не могут этому верить. Вы знаете, что постановил совет сенаторов. Что касается глупой толпы черни, которая не знает, что плетёт, оставьте её в покое. Не забочусь о слухах, а речь идёт о моём добром имени.

Тенчинский казался успокоенным и поблагодарил короля.

– Всё-таки, – сказал он, – поскольку слухи ширятся, а умы кипят, я должен идти заверить и обезопасить пугливых.

– Иди, мой граф, – сказал король, – скажи, что виделся со мной, и что слышал от меня.

После выхода графа подошли Вилекье и Суврей, оба довольно неспокойные, подтверждая то, что говорил граф.

Через минуту потом присоединился к ним Лархант с объявлением, что около ворот и брам расставили везде стражу.

Король посмотрел на него.

– По крайней мере, – сказал он решительно, – что постановил, должен исполнить.

Лархант склонил голову в молчании.

– Будем искать средства, – сказал он и вышел.

Наступал вечер. Беспокойный король пробегал комнаты, то одного, то другого из своих придворных призывая и отправляя с тихими приказами.

Смеркалось, когда снова вернулся Тенчинский, делая вид вполне спокойного, но не в состоянии отрицать то, что другие сенаторы и город по-прежнему пребывали в страхе.

– Чтобы раз вас всех заверить, что вовсе не думаю уходить, – отозвался король, зевая, – мне кажется, сделаю лучше, когда при вас пойду в кровать. Можете остаться на страже, пока не засну, а надеюсь вскоре заснуть, потому что я этим всем утомлён и измучен.

Вскоре потом внесли свет. Генрих велел приготовить кровать и в спальне поставить обычную службу пажей. Тем временем он довольно спокойно разговаривал со своим подкоморием. Час для сна был ещё слишком ранним, когда по знаку короля открыли дверь спальни.

– Пойдём со мной, – сказал он Тенчинскому.

У королевской кровати, шторки которой были раздвинуты, стояли пажи, кои ночью должны были здесь бдить. Король с лихорадочным нетерпением, подшучивая над боязливыми сенаторами и Тенчинским, начал раздеваться. Потом бросился в кровать.

– Садись при мне, – сказал он графу.

Говорили ещё мгновение о нейтральных вещах. Затем среди разговора, достаточно уже остывая, увидел Тенчинский, что король начал дремать.

Разыгрывал комедию с большим искусством. Что-то невыразительно бормотал, его слова замирали на устах; веки склеивались