Круг - Бернар Миньер

— Чего тебе? — спросил он.

Марго не знала, как начать, пыталась найти приличествующие случаю слова и внезапно все поняла. Она подошла к Элиасу — очень близко — и прижалась губами к его губам. Он не ответил на поцелуй и напрягся, излучая ледяной холод, но она не отступилась. Элиас оттаял, обнял ее и наконец ответил.

— Прости меня, — прошептала она, положила руку ему на затылок и заглянула в глаза.

В этот самый неподходящий момент в кармане шортов завибрировал телефон. Марго не хотелось отвечать, но «Блэкберри» не унимался. Элиас отстранился первым.

— Извини.

На экране высветился номер отца. Проклятье! Если она не ответит, он будет набирать ее номер до бесконечности или пришлет Самиру.

— Папа?

— Я тебя разбудил?

— Ну… нет.

— Хорошо. Я еду.

— Сейчас?

— Ты хотела рассказать мне что-то важное… Прости, ребенок, никак не мог освободиться раньше. Сегодня ночью много чего случилось.

Кому ты это говоришь…

— Буду через пять минут.

Дожидаться ответа Сервас не стал.

Давид всегда воспринимал смерть как друга. Как сообщницу. Как наперсницу. Они давно стали неразлучны. В противоположность другим людям, он ее не боялся, а иногда даже воспринимал как… невесту. Обручиться со смертью… Романтическая формулировка — пожалуй, даже слишком, так мог бы сказать Новалис или Мисима, но Давиду идея нравилась. Он знал свою болезнь по имени. Депрессия. Это слово пугает почти так же сильно, как рак. Он обязан болезнью отцу и старшему брату. Той червоточине, которая уже в детстве образовалась у него в мозгах по их вине, а потом они день за днем, год за годом убеждали его в том, что он неудачник, гадкий утенок. Худший из психиатров мог бы прочесть его детство, как открытую книгу. Дистантный, властный отец управлял десятками тысяч служащих, любой, кто общался с этим человеком, чувствовал его ауру. Старший брат Давида, наследник семейного дела, брал пример с отца и множил унижения Давида. Младший брат случайно утонул в бассейне — по недосмотру Давида. Мать была одержима только собой и жила в своем, закрытом от внешнего мире. Дедушка Фрейд мог бы посвятить этому семейству толстую монографию. Четыре года — с четырнадцати до семнадцати лет — мать таскала его по врачам, но депрессия не отступила. Иногда ему удавалось держать ее на расстоянии, и она уподоблялась смутной грозной тени солнечным днем, и тогда он смеялся — ненатужно — и даже бывал веселым, но в другие дни его окутывал сумрак (так было и сейчас), и он боялся, что однажды темнота окончательно его поглотит.

Да, смерть — это выбор… Только смерть способна спасти его от этой тени.

Она поможет ему вытащить из тюрьмы единственного настоящего брата, который был у него в жизни, — Юго… Юго доказал ему, что отец недостоин восхищения, а кровный брат — просто кретин. Юго объяснил, что у него нет причин завидовать отцу и брату и что делать деньги — не такой уж великий талант. Во всяком случае, куда более заурядный, чем стать новым Баскиа[45]или Радиге.[46]Это не излечило Давида полностью, но помогло. Когда Юго был рядом, меланхолия ослабляла хватку. Когда Юго оказался в тюрьме, Давид осознал то, что раньше не хотел принимать: друг не всегда будет рядом. Рано или поздно он уйдет, и тогда депрессия вернется и будет втрое сильней. Она накинется на него, как голодный кровожадный зверь, заглотнет — всего, без остатка — и выплюнет пустую душу, как падальщик — кучку обглоданных костей. Она уже нетерпеливо кружит над ним и ждет своего часа. Давид знал — победа останется за ней. Ему не избавиться от болезни. Так зачем оттягивать?

Он лежал на сбитых простынях, заложив сцепленные пальцы за затылок, смотрел на изображенного на постере Курта Кобейна и думал о полицейском, отце Марго. Допустимые потери, как говорят герои сериалов. Этот легавый и станет такой потерей… Давид решил, что признается в преступлении и покончит с собой на глазах у майора Серваса, чем окончательно обелит Юго. Идея нравилась ему все больше. Дело за малым — реализовать задуманное.

Он так долго сидел (стоял!) в засаде, что у него затекло все тело. Потянулся, открыл термос с кофе, положил на язык таблетку модафинила и запил глотком арабики, в точности повторив действия лежавшей в нескольких сотнях метров от него Самиры. К кофе он добавил немного «Ред Булла» — вкус получился странный, зато энергия в нем бурлила, как в Везувии 24 августа 79-го.

Он мог продержаться еще много часов.

С выбранной позиции открывался интересный вид на холм. Лицейские корпуса находились достаточно далеко, но он мог разглядеть любую деталь благодаря биноклю ночного видения. Он узнал майора, заметил в кустах за лицеем его помощницу, а в машине у главного входа — лейтенанта. Остальные были ему незнакомы. Гиртман сразу понял, зачем Мартен приказал подчиненному занять позицию на виду: он хотел отпугнуть его, не дать приблизиться к дочери. Эта мысль порадовала швейцарца: хорошо, что Мартен всегда о нем помнит.

Мартен… Мартен…

Он привязался к этому полицейскому. С их первой встречи в Институте Варнье, когда Сервас так умно и тонко говорил о музыке Малера. В тот день шел сильный снег и за окном все было белым-бело. Декабрьский холод сковал толстые каменные стены Института и всю мерзкую негостеприимную долину. Элизабет Ферней предупредила, что ему нанесут визит сыщик из Тулузы, жандарметка и следователь. Они нашли его ДНК на месте преступления — на гидроэлектростанции в горах. ДНК человека, запертого в самом строго охраняемом психиатрическом заведении Европы! Гиртман помнил, что очень веселился, представляя, какие растерянные у них были лица, но тулузский сыщик выглядел совсем иначе. Когда доктор Ксавье привел в его палату посетителей, Юлиан слушал первую часть Симфонии № 4, и от него не ускользнула реакция Мартена на эту музыку. Еще больше он удивился и обрадовался, когда сыщик тихо произнес: «Малер». Гиртман слушал Серваса, наблюдал за ним и ощущал тихое блаженство: перед ним был его доппельгангер, родственная душа, но избравшая путь света — не тьмы. Жизнь и есть выбор, разве нет? Гиртману хватило одной встречи, чтобы понять: Мартен похож на него даже больше, чем он думал. Ему бы очень хотелось поделиться своим открытием с новообретенным «двойником», но приходилось довольствоваться осознанием того факта, что тот часто о нем думает. Швейцарец угадал, что Сервас ненавидит вульгарность современных развлечений и глупость современных людей, их ничтожные интересы, пошлый вкус, одномерные идеи. Стадное поведение и неискоренимую обывательщину. Да, они понимают друг друга, хотя Мартену наверняка непросто это принять. Они так близки, что и вправду могли бы быть разлученными сразу после рождения близнецами.