Забрать любовь - Джоди Пиколт

Дверная ручка поворачивается. Я, вздрогнув, отскакиваю к доске объявлений и делаю вид, что увлеченно читаю статью об эндорфинах. Николас проходит мимо, не замечая меня. Он уже снял пиджак, заменив его белым халатом. Он останавливается возле пустого круглого стола неподалеку от лифтов и листает бумаги у себя на планшете.

Когда он исчезает за дверями лифта, меня охватывает паника. Больница очень большая, и мои шансы найти его здесь стремятся к нулю. Но не зря же я за ним сюда приехала. Должна быть какая-то причина. И пусть я ее пока не знаю, сдаваться я не собираюсь. Я прижимаю пальцы к вискам и начинаю напряженно соображать, вспоминая Шерлока Холмса и Нэнси Дрю[14]. Как Николас проводит рабочий день? Куда он, скорее всего, направился? Я пытаюсь припомнить обрывки разговоров, в которых он рассказывал о больнице. Николас мог бы сейчас делать обход пациентов или зайти в лабораторию. Он также мог пойти туда, куда обычно ходят кардиохирурги.

— Простите, — обращаюсь я к уборщику, извлекающему из контейнера пакет с мусором.

— No hablo ingles[15], — пожимает тот плечами.

Я не сдаюсь и предпринимаю еще одну попытку.

— Операции, — говорю я. — Где делают операции?

— Si, operacion.

Мужчина наискось проводит ладонью по животу, наклоняет голову и улыбается.

Я трясу головой и пытаюсь вспомнить испанские фразы из «Улицы Сезам», которую смотрела вместе с Максом.

— Uno, — говорю я, держа руку над самым полом. Приподняв руку на один дюйм, я продолжаю: — Dos. — Еще выше: — Tres, cuatro… операция?

Мужчина хлопает в ладоши.

— Si, si, operacion. — Он поднимает три пальца. — Tres.

— Gracias, — бормочу я и начинаю тыкать пальцем в кнопку вызова лифта, как будто это может ускорить его прибытие.

И в самом деле, на третьем этаже находится операционный блок. Как только дверь лифта открывается, я вижу Николаса, спешащего куда-то по коридору. Только теперь он облачен в операционную форму, закрывающую все тело, кроме лица. Но я узнала бы его где угодно и даже с большого расстояния по его исполненной достоинства походке. Он смотрит на часы у меня над головой и скрывается за двойными дверями.

— Если вы родственница, — произносит голос у меня за спиной, — вам придется пройти в комнату ожидания. — Обернувшись, я вижу хорошенькую миниатюрную медсестру в накрахмаленном белом халате. — Здесь можно находиться только пациентам, — поясняет она.

— А-а, — улыбаюсь я, — кажется, я заблудилась. Скажите, а доктор Прескотт уже пришел?

Она кивает и берет меня за локоть, как будто знает, что это все уловки, и намерена немедленно выпроводить меня из отделения.

— Доктор Прескотт всегда приходит на десять минут раньше, — сообщает она мне. — Мы сверяем по нему часы. — Она ведет меня к лифту. — Я скажу ему, что вы приходили, — продолжает она. — Я уверена, что он зайдет к вам, как только операция закончится.

— Нет! — восклицаю я несколько громче, чем того требует ситуация. — Не надо ничего ему говорить.

Последние полчаса у меня было перед ним преимущество. Я находилась там, где хотела, и Николас ничего об этом не знал. Мне нравилось наблюдать за ним, сохраняя анонимность. В конце концов, я никогда не видела его на работе. Возможно, это и есть та причина, по которой я сюда за ним приехала. Еще час или два, и я раскрою карты. Но не сейчас… позже. Мне еще многое надо узнать.

Я смотрю на медсестру, не зная, что ей сказать. Я стискиваю руки.

— Я… Я не хочу его отвлекать.

— Конечно, — говорит медсестра, заталкивая меня в зияющую пасть лифта.

Когда Николас возвращается к себе в кабинет, на нем все еще операционная форма, только теперь она потемнела от пота и прилипла к спине. Он отпирает дверь и, войдя в кабинет, оставляет ее открытой. Я выползаю из укрытия за шеренгой кресел-каталок и сажусь на пол у дверного косяка.

— Миссис Розенштайн, — говорит Николас в телефонную трубку. — Это доктор Прескотт.

От звука его голоса у меня в животе все переворачивается.

— Я хочу сообщить вам, что операция прошла успешно, — продолжает Николас. — Мы поставили четыре шунта, как и было запланировано, и уже отсоединили вашего супруга от аппарата искусственного кровообращения. Пока все хорошо. Через несколько часов он должен проснуться.

Я прислушиваюсь к его спокойным интонациям и думаю, что, возможно, таким же тоном он убаюкивает Макса. Я вспомнила, как Николас рассказывал мне об этих послеоперационных звонках родственникам. Тогда он был всего лишь начинающим резидентом. «Я никогда не говорю им: «Как дела?» Я слишком хорошо знаю, как у них дела. Как могут быть дела у человека, который шесть часов не отходит от телефона, готовясь к худшему и отчаянно надеясь на лучшее?»

После этого я ненадолго теряю Николаса из виду, потому что он встречается с резидентами и другими сотрудниками в маленькой комнатке, где мне спрятаться негде. Я в шоке. Он еще ни на минуту не остановился. Куда бы он ни явился, всюду его знают, и медсестры, спотыкаясь, спешат вручить ему медицинские карты пациентов, не дожидаясь, пока он о них спросит. Это потому, что он хирург, или потому, что он Николас?

* * *

Когда я снова вижу Николаса, он беседует с врачом помоложе, скорее всего, с резидентом. Они вместе идут по коридору реанимации. Я знала, что он сюда зайдет, даже если ему необходимо сделать обход пациентов. Ему нужно навестить прооперированного утром пациента. Пациента зовут Оливер Розенштайн, и он мирно спит под попискивание кардиомонитора.

— После операции пациенты чувствуют себя намного хуже, чем когда они к нам поступили, — разъясняет Николас резиденту. — Мы делаем это преднамеренно, в надежде, что в итоге их здоровье поправится. Вот почему мы находимся на пьедестале. Если вы собираетесь доверить свою машину механику, вы разыскиваете профессионала. Если вы собираетесь доверить свою жизнь хирургу, вам нужен Бог.

Резидент смеется и восхищенно смотрит на Николаса. Мне ясно, что он считает Николаса абсолютно мифическим существом.

Как только я задаюсь вопросом, почему за восемь лет брака я ни разу не видела Николаса на работе, его вызывают по громкоговорителю. Он что-то бормочет резиденту и бросается к ближайшей лестнице. Резидент выходит из палаты Оливера Розенштайна и идет в противоположном направлении. Я не знаю, куда мне теперь идти, поэтому остаюсь там, где стояла, — у открытой двери палаты.

— А-а, — слышу я, и Оливер Розенштайн шевелится на кровати.

Я кусаю нижнюю губу. Я не знаю, что делать, и тут мимо меня проносится медсестра. Она вбегает в палату, склоняется над Оливером и поправляет какие-то трубки, провода и катетеры.