Три позы Казановы - Юрий Поляков

Но бывшая курсистка тоже знала наизусть Гумилёва, у неё даже был его знаменитый «Колчан» с дарственной надписью. Не дрогнув бровями, она с честью ответила кровному врагу:

Но она лукавила, во всём теле ощущая ту знобящую истому, какая обычно предшествует «испанке» или же другой не менее опасной болезни – любви.

– Садитесь, Алферьев, у меня мало времени, – устало проговорила чекистка.

– Чтобы убить человека, много времени не нужно… – усмехнулся он.

– Мы убиваем не людей, а врагов…

– Мы – тоже…

– Разберёмся!

А что разбираться? Перед ней – офицер, белогвардеец, погромщик. К стенке – и баста! Но беспощадная карательница, без сомнений отправлявшая на смерть юных добровольцев и седых царских генералов, вдруг заколебалась. Она не хотела, чтобы этот глубокий голос, исполненный доброй иронии, замолк в последнем предсмертном хрипе. Она не могла представить себе благородное лицо Фёдора, обезображенное тлением, его мёртвое голое тело, брошенное на поживу червям в безымянную яму на окраине Киева…

– Рассказывайте! – приказала Юдифь, взяв новое перо и чистый лист бумаги.

– Что именно?

– В каком году вы родились?

В общем, чекистка Гольдман влюбилась по уши и начала всячески затягивать очевидное дело, она снова и снова вызывала поручика в подвал, объясняя товарищам, что почти уже вышла на след разветвлённой монархической организации. Только на допросах говорили они не о явках, складах оружия и зарытых ценностях, нет, но, как в старые добрые времена в каком-нибудь декадентском салоне, рассуждали о музыке, поэзии, живописи… Молодые люди радовались, когда их взгляды, скажем, на Ахматову совпадали, и огорчались, если по-разному относились, допустим, к ломаке Северянину. Вскоре наступила новая фаза любовной лихорадки: они удивлялись, почему так поздно в этом году распустились киевские каштаны, и всерьёз спорили, отчего соловьи не поют днём…

Одним словом, болтали о пустяках, которыми мужчина и женщина, устремившись телами друг к другу, заполняют томительную пустоту сближения. Наконец влюблённые люди заспорили об Арцыбашеве, о футуристах жизни, ходивших по улицам нагишом с плакатами «Долой стыд!»; о теории «стакана воды» большевички Коллонтай, считавшей, что удовлетворение половых желаний – дело такое же естественное и неотложное, как утоление жажды в жаркий день. Попил и забыл! За этими неосторожными разговорами они впервые поцеловались. Потом ещё, ещё и ещё! А затем, отправив с надуманным поручением в штаб флегматичного, но доглядчивого латыша Арвида Пельша, Юдифь сбросила кожаную тужурку, сняла гимнастёрку с орденом Красного Знамени, скинула юбку, пошитую из английских галифе, и развязала красную косынку. Пышные чёрные волосы, которым позавидовала бы святая Инесса, распавшись, почти скрыли от жадных взглядов Фёдора её изящную худобу, отягощённую нежданно обильной грудью. Девственная чекистка Гольдман отдалась черносотенцу Алферьеву прямо на двухтумбовом столе, заваленном протоколами допросов и бланками приговоров, отдалась с такой бурной искренностью, что узники в застенке трепетали, слыша стоны, доносившиеся из кабинета. Они думали: жестоковыйная еврейка пытает какую-нибудь отважную гимназистку, перебелившую прокламацию монархистов. А Юдифь тем временем просто не могла сдержать пронзительных криков женского счастья, которое ей, отказывавшей себе во всём ради революции, открыл этот могучий, ненасытный Рюрикович. Да, коллега, да: они слились, как две горные реки, устремлённые в общее русло.

Однако такую, извините, кричащую любовь долго не утаишь… Юдифь понимала, тянуть с приговором дальше нельзя: коллеги-чекисты недоумевали, зачем она так долго возится с этим охотнорядцем? Влюблённая женщина знала, чем рискует, но уже не могла обойтись без еженощных нежных и могучих объятий своего ненаглядного черносотенца. Для оправдания стонов страстной взаимности, долетавших из каземата, пришлось сфабриковать пару липовых дел. Одно на машинистку губкома Марту Зингер, якобы завербованную немецкой разведкой во времена гетманщины. Второй жертвой стала жена крупного штабиста, воровавшая у него из планшета секретные бумаги. На самом деле ревнивая супруга просто искала там сердечные записки, уличающие мужа в неверности, но разве будет ЧК разбираться в таких будуарных тонкостях, когда Коммуна в опасности! Однако смутные подозрения соратников нарастали. Похотливый чех Мосичка, которому Юдифь дважды в резкой революционной форме отказала во взаимности, стал подло следить за ней. (Впоследствии он вернулся в Прагу и на деньги, вывезенные из революционной России, открыл свой банк.)

Помог влюблённым, как часто бывает в жизни, нежданный случай, а план спасения подсказал – вы будете смеяться – бессмертный роман Дюма-отца «Граф Монте-Кристо». В те дни в подвал киевской ЧК посадили краскома Ивана Жукова. Взяли его за дело: он сгоряча порубал в капусту двух военспецов, заподозренных в измене. Красный бдитель подслушал ночной разговор бывших офицеров, но, будучи малограмотным, спутал «комплектацию» с «капитуляцией». Наутро ошибка разъяснилась, невинных спецов посмертно наградили грамотами ВЦИК и почётно похоронили под звуки духовой меди, а рубаку-парня взяли на цугундер. Вскоре Жуков – ровесник Фёдора – занемог тифом и усоп. На другой день от Льва Троцкого, который и сам был горяч на расправу, пришла простительная телеграмма, запечатлевшая отблески явного литературного дара главвоенмора:

Обрадованная Юдифь сактировала черносотенца Алферьева как умершего в заключении, а вместо возлюбленного, живого и здорового, сдала похоронной команде труп буйного краскома. Догадаться кто есть кто невозможно: фотографий в документы тогда ещё не вклеивали, а тиф – болезнь серьёзная, изнуряющая до неузнаваемости. Кто станет, рискуя здоровьем, докапываться, сличать-проверять? В яму с извёсткой – и конец.

Жуковские бумаги вместе с телеграммой Троцкого Гольдман отдала Фёдору. Стой минуты Алферьев стал красным командиром Иваном Жуковым – бедняком-крестьянином из деревни Гладкие Выселки Рязанской губернии, помилованным за заслуги перед революцией, но вытуренным из Рабоче-крестьянской армии за свирепость подчистую. Кстати, Аркадия Гайдара погнали из РККА за то же самое: рубал направо и налево – гимназисток, барышень, русских хлебопашцев, хакасских скотоводов…

Но влюблённым пришлось расстаться. Юдифь уже носила под сердцем ребёнка, но ничего не сказала любимому, боялась, что, узнав, он откажется от побега и погибнет. А Фёдор, сжимая в объятиях хрупкую пышноволосую женщину, которая, рискуя собой, спасла ему жизнь, понимал: они больше никогда не увидятся. Их последняя ночь была исполнена того плотского исступления, каким любовники всех времён и народов тщетно пытаются обмануть неминучую разлуку. Киевские соловьи, надрываясь, пели им до самого рассвета, заглушая стоны любви.