Нежный bar - Дж. Р. Морингер

— Первый заезд вот-вот начнется, — сказал он.

Атлет, не отрывая глаз от статуи, спокойно заметил:

— Существует два правила, которым должен подчиняться каждый игрок, первое из которых гласит: «Никогда не спеши потерять деньги».

— А какое второе правило?

— Всегда оставляй немного на горячий крендель.

Через три заезда Атлет выиграл несколько сотен долларов. Мы с Макграу выиграли по сотне. Мы видели, как Атлет спрятал выигрыш в нагрудный карман рубашки.

— Что ты собираешься делать с этими деньгами? — поинтересовался Макграу.

— Вложить их.

— Правда?

— Да. В «Будвайзер».

Между заездами Атлет положил ноги на сиденье напротив и спросил, что мы собираемся делать со своей жизнью. Мы рассказали ему про Ирландию. Сообщили ему, что надеемся выигрывать на бегах и накопить на паломничество на нашу историческую родину.

— А что потом? — спросил Атлет. — Нельзя же просидеть в пабе всю оставшуюся жизнь. Погодите — что за чертовщину я несу?

Макграу сказал, что он подумывает о юридической школе или, может быть, об армии. Я сказал про Юкон. Я слышал, что в «Анкоридж дейли ньюс» ищут корреспондентов, и я послал им вырезки своих статей и получил ободряющее письмо от редактора. Атлет качнулся вперед — я молился, чтобы пиво не полилось у него из носа. Потом осторожно сказал, что я не продержусь на Юконе больше десяти минут.

Мы наблюдали, как лошадей повели к старту и надели на них упряжь. Жокеи, стоявшие в ряд, склонившись над лошадиными загривками, были похожи на мальчиков, убирающих посуду со столов в баре. Я спросил Атлета, помнит ли он, как Секретарь прискакал к своему легендарному финишу в Бельмонте.

— Как будто это произошло сегодня утром, — ответил он. — Я там был.

Атлет описал те скачки, каждую волнующую восьмую часть мили, и хотя я читал об этом статьи и видел фильм, ничто не могло сравниться с рассказом Атлета. У меня просто мурашки поползли по телу. Атлет говорил о Секретаре почтительным тоном, которым говорил только о двух людях — Стиве и Никсоне.

— Даже статуя Секретаря может победить всех этих лошадей, — заявил Атлет.

Он указал точное место, где Секретарь оторвался от основной группы. Я увидел призрак лошади, мчащейся к финишу, увеличивая разрыв между собой и соперниками до размеров нескольких футбольных полей. Я слышал рев толпы и видел тысячи глаз, устремленных на летящее животное.

— У людей слезы стояли в глазах, — сказал Атлет. — Он был быстрее других в тридцать один раз! В тридцать один. Он был здесь — остальные были там. Как он был великолепен! Каждый раз, когда кто-то из спортсменов отделяется от соперников на подобное расстояние, у меня мороз по коже. Какая отвага.

Я заметил, что Атлет выделил это слово — отвага, — и подумал о том, что отвага могла компенсировать многое другое. Качество дорожки, скорость, талант, вес, погоду — все эти факторы, которые определяют, кто выиграет и кто проиграет, не имели значения. Жаль, что у меня нет такой отваги, как у Секретаря. Я чувствовал себя нелепо, завидуя лошади, и все-таки, человек ты или животное, приятно добиться уважения такого парня, как Атлет. Нужно ли мне для этого стать победителем, спрашивал я себя. Или можно просто оторваться от основной группы?

К последнему заезду мы с Макграу проиграли все деньги.

— Вы надеялись выиграть достаточно, чтобы скопить на Ирландию, — сказал Атлет, — а у вас не хватает на ирландский кофе. Это скачки, ребята.

— Но у нас хватает на крендель, — гордо сообщил ему Макграу, показывая три помятые долларовые банкноты.

Возле тележки с кренделями за воротами ипподрома Макграу повернулся ко мне.

— Вот этот, похоже, подгорел, — сказал он, показывая на дымящийся крендель. — Не хочешь позвонить в «Таймс»?

Позже в тот вечер, после закрытия бара, мы с Макграу попытались вернуть часть денег, играя в обманный покер в «Пабликанах». Нашими соперниками были Атлет, Кольт, Дон, Шустрый Эдди, Джимбо и Питер, стоявший за стойкой.

— Как твой роман? — поинтересовался Питер.

— Хорошо, как никогда.

— Правда?

— Нет, но лучше, чем обманный покер. Понял?

Они с Макграу посмотрели на меня с жалостью.

Вытащив банкноту из пачки, дядя Чарли прикладывал ее ко лбу, как Карнак Великолепный.[103]

— Не глядя, — говорил он, — я ставлю три четверки. — Потом он смотрел на купюру, зажигая спичку, чтобы получше ее разглядеть, потому что весь свет в баре был потушен.

— Четыре пятерки.

— Пять восьмерок.

— Это вызов.

На рассвете к задней двери подъехал грузовик с молоком.

— Последняя партия, — сказал Атлет.

Мы с Макграу дали чаевые Питеру, подсчитали деньги и поняли, что много выиграли. У нас все еще не хватало на Ирландию, но теперь мы могли снова поехать в Бельмонт. Когда мы шли домой, я нес наш выигрыш, сотни долларовых купюр, как груду осенних листьев. Я посмотрел на луну. Луна красивая, сказал я Макграу. Да бог с ней, ответил он. Нам нужно дать луне на чай за то, что она такая красивая. Я кинул банкноты в луну, подбросил их так высоко в небо, как только мог, потом встал посреди Пландом-роуд, раскинув руки, кружась, пока банкноты падали вниз.

— Какого черта! — воскликнул Макграу, бегая вокруг меня кругами и собирая банкноты.

Когда он погнался за долларом, который полетел за двойную желтую линию, то чуть не попал под грузовик с молоком.

— Макграу погиб, бросившись под грузовик с молоком, — сказал я. — Это было бы иронией судьбы.

Через несколько часов Макграу нашел меня на заднем крыльце, где я пил кофе, поддерживая голову руками.

— Чувак, — начал он, зажигая сигарету, — таким пьяным я тебя еще никогда не видел.

Он еще ничего не видел.

Разозленная нашей стратегией укрывательства в «Пабликанах», тетя Рут открыла второй фронт. Она стала звонить в офис в городе, где работала секретаршей в приемной, и говорить, что заболела. Теперь она могла кричать на Макграу все утро и весь день. Макграу умолял оставить его в покое, но она пообещала не успокаиваться, пока он не согласится сделать операцию на плече и продолжить играть в бейсбол. Макграу сказал матери, что не может больше выносить ее крики и хочет вернуться в университет. Она заявила, что он никуда не поедет. Она не купит ему билет на самолет, пока он не сделает чертову операцию.

В конце августа Макграу сдался. Все, что угодно, лишь бы она не кричала, простонал он, сидя между мной и Джимбо за стойкой. Она победила, сказал Макграу, и мы с Джимбо заметили, что он снова начал заикаться.