"Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты - Ханс Хенни Янн

Долг составителя книги - предуведомить читателей, что не только один человек, не исключительно этот Перрудья будет присутствовать на ее страницах. Подобно тому, как Одинокий перенял определенный язык, определенную манеру одеваться, а значит, пусть и не зная ничего о собственном прошлом, является потомком своих предков, то есть может в каком-то смысле служить зеркальным отражением человечества, так же и человечество, оно само - пусть поначалу лишь в виде определенной выборки представителей, - будет проникать или вторгаться в жизненное пространство Одинокого. Обнаружат себя и силы крови - присутствующие во всем и, по старой привычке, пребывающие во взаимодействии. Будет, наконец, показано, что от Слабого - после того как он позволит себе упасть в безответственность - поднимется большая штормовая волна наичеловечнейшего: в силу удивительного процесса амальгамирования, который чаще всего возникает в жизни человека, никем и ничем не управляемого, а только увлекаемого общим потоком.

Поскольку этот Перрудья никакой не герой, он не захочет обременять себя большими заботами ради каких бы то ни было целей - кроме тех, к которым будет его направлять собственная животворная кровь. Он в столь малой мере обладает силой, потребной для принятия решений, что, оказавшись без помощи, вскоре погиб бы от голода; или истощил бы себя из-за беспорядочности своего образа жизни. Что слабость его суждений возрастала бы по мере ослабления его телесных функций. Из-за чего он перестал бы служить для нас примером и, став жертвой наших воззрений, враждебных ему, распался бы - в нашем представлении - на тысячу этапов болезни и мелочной преступности. Мы бы назвали это чахоткой или влечением к воровству. Однако на нем исполнилось древнее речение: он мог кормиться, как полевые лилии. Его бытие не было отвергнуто в самом начале. (Как происходит с миллионами детей, которые умирают в один из девяти месяцев, предшествующих их рождению, или - уже что-то лепеча - в первые одиннадцать месяцев после него.) Он был призван к тому, чтобы совершить движение по некоей траектории и разбиться вдребезги в момент кульминации (как если бы был героем). Пока он пребывал в глубочайших низинах, его избрали в качестве орудия. Той силе, которая его питала, которая была рабочим потенциалом миллионов людей, подобных ему (и единственным надгробным памятником для них); силе, которой он управлял посредством своей бездеятельности, Перрудья позволил излиться на человеческий мир (воспламенившийся от нее). Потому что настроение у него было такое, что хоть плачь; и он смутно подозревал, что сострадание есть первая - предварительная - ступень к великому единству человечества. Итак, богатство Перрудьи было создано трудом бесчисленных незнакомых ему людей (не погибших в первые двадцать месяцев жизни), проливавших пот еще до его рождения. За счет доходов от этого труда (а еще в большей мере - за счет голодного крика детей, не погибших в первые двадцать месяцев жизни), он развязал войну; правда, довольно справедливую, а главное - неизбежную (кому не надоест во всех случаях жизни только вежливо усмехаться?). То есть исполнил миссию, до которой не дорос бы ни один герой, просчитывающий всё заранее. Освободил от оков самые дерзновенные человеческие стремления и соответствующие им силы. Однако течение собственной его повседневности по-прежнему оставалось непримечательным. Во второй книге будет рассказано о последних месяцах жизни этого Перрудьи.

Пролог к роману «Перрудья» (1929) печатается по изданию: Perrudja, S. 7-11.

...смотри «Песнь о желтом цветке»... «Песнь о желтом цветке» - название одной из глав романа.

...и он прижимался губами к вымени какого-нибудь животного. Эти слова позволяют предположить наличие связи между романом «Перрудья» и пьесой «Ученики» (см. выше, стр. 289-291).

Человек, который по истечении двадцати четырех часов утрачивает воспоминания о своем прошлом. О таком человеке шла речь в романе «Угрино и Инграбания (см. выше, стр. 31, 65 и др).

...он мог кормиться, как полевые лилии. Аллюзия на Мф. 6:28: «Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут...».

Надгробная речь

Дорогой Ханс Хенни Янн, дорогой и единственный друг!

Меня очень печалит, что именно мне приходится выполнять обещание, которое мы дали друг другу много лет назад, но я понимаю: у тебя больше, чем у меня, оправдывающих оснований, чтобы наконец вернуться на свою родину. И вот я начинаю этот последний разговор с тобой, о чем ты когда-то сам меня попросил, произношу эти немногие, совершенно личные слова прощания от имени всех, кто сопровождал тебя до городских ворот, и начинаю я с того, что прошу у тебя прощения - за то что ты порой разочаровывался во мне. Прошу прощения за всех, кто с болью осознает, что проявлял такого рода несостоятельность. Прошу прощения за этот город, в котором мы родились и который тебе часто приходилось ругать, потому что ты так сильно его любил. И еще я прошу прощения за всех, кто слишком поздно узнает тебя и тогда поднимет шумиху вокруг своего открытия. Но могли ли мы не оказаться несостоятельными перед тобой? Каждый из нас чувствовал, что за плечами у тебя стоит ангел, которого дают в сопровождение Призванному, однако прислушаться к требованиям ангела - для нас это было слишком; из страха за свою жалкую реальность мы притворялись глухими. И все же совесть заставляла нас тревожиться за судьбу чужака, пытающегося жить вместе с нами, поскольку наша несостоятельность могла бы принудить его к проституированию своего дарования. Однако ты себя ни разу не предал. Кто еще вправе сказать о себе такое!

Во вторых, я благодарю тебя, всегда тосковавшего по родине, за то, что ты так долго выдерживал жизнь среди нас. Благодарю за то, что ты своими произведениями открыл наш слух для гудящей тишины. Я благодарю тебя от имени всех молодых писателей за то, что ты дал им силу подняться из-за стола повседневности, что-бы исполнить долг поэта. Но еще больше я хотел бы поблагодарить тебя за то, что в анналы истории не войдет: за незаметные, извиняющиеся жесты, выдававшие твою беззащитность. Жесты, которые очень тихо выражали то, что произносит у тебя Бедная душа человека: «Я все еще на стороне тех, кого не удостаивают ответом». Такими жестами ты и давал ответ, на чьей стороне нам должно стоять, если мы не хотим быть виновными в неправдивости, - стоять до тех пор, пока сами не станем ответом, как стал им ты.

Не сомневайся, многие молодые люди уже ориентируются на тебя. Они еще не вполне тебя понимают. Они понимают твое возмущение бездумной несправедливостью и чувствуют твою тревогу в связи с тщетностью любых действий. Но вот для чего им пока не хватает мужества, так это для той черты, что лишала твою уникальность всего довлеющего, что придавала даже самому громкому твоему выкрику покоряющую мягкость: для такого, как у тебя, сострадания. В час прощания можно сказать, не рискуя вызвать чью-то негодующую отповедь: я не встречал более религиозного человека, чем ты. Ибо я бы вообще не знал, что достойно именоваться религией, если бы не это твое сострадание ко всем тварным существам, к каждой капле воды, к каждой живой клетке. Если бы не та неутолимая печаль, какой наполняли тебя короткое блаженство цветения и долгие муки увядания. Если бы не гневная доброта, побуждавшая тебя даже в отвратительном поддерживать красоту крошечного остатка жизни, который, возможно, окажется решающим в тот день, когда на кон будет поставлено дальнейшее существование мира. Но и состраданию они еще научатся, эти юноши. У них ведь не было детства. Мы должны проявить терпение.