Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник - Юрий Вяземский

Юлия с интересом наблюдала за своим новым мужем. И однажды, увидев, как он, встав на карачки, возит у себя на спине Пину и Постума, развеселившись, спросила: «А меня? Когда меня, наконец, покатаешь?» Тиберий сделал вид, что не понял двусмысленного вопроса. И тогда Юлия прибавила: «Нянька ты превосходная. А мужем когда станешь?». Тиберий тут же добродушно откликнулся, ничуть не смутившись: «Как только призовешь, госпожа, тут же и стану».

Юлия фыркнула, пожала плечами и удалилась на свою половину…

— Надо заметить, — продолжал Вардий, — что как только Юлия стала женой Тиберия, она отлучила от себя всех своих прежних адептов: не только Гракха и Феникса, но также Криспина, Сципиона и Пульхра. Отстранены были и женщины: Эгнация Флакцилла и Аргория Максимилла, а Полла Аргентария вообще была отослана к мужу — в Паннонию или в Германию, я уже сейчас не вспомню.

Юлия теперь часто отправлялась в Белый дом, занималась рукоделием в обществе Ливии и ее приближенных, пряла, ткала и шила одежды для своего отца; с мачехой была предупредительно-почтительной, а с некоторыми из ее наперсниц свела дружбу, и они стали навещать Юлию в ее каринском «супружеском уединении», например, юная Марция, жена Фабия Максима, который все ближе и ближе становился к принцепсу.

Однажды, улучив момент, когда возле Ливии не было никого из матрон и рабынь, Юлия обратилась к мачехе и сказала:

«Прошу тебя, попроси Августа, чтобы он нашел для Азиния Галла какую-нибудь должность за пределами Рима».

«Не слишком ли много „просьб“. Ты меня просишь. А я должна просить твоего отца», — улыбчиво ответила Ливия.

«Спасибо за урок красноречия, — улыбнулась в ответ Юлия. — Но я действительно дважды прошу».

«А чем тебе помешала Випсания? Ведь это ее ты хочешь выслать из Рима?» — еще улыбчивее спросила Ливия.

…Ты помнишь? Випсания была первой женой Тиберия. Когда Тиберий от нее отказался, ее в срочном порядке выдали замуж за сенатора Азиния Галла…

«Випсания не мне, а моему мужу мешает жить на свете, — перестав улыбаться, грустно отвечала Юлия. — Однажды мы встретились в городе, и я видела, с какой тоской и любовью Тиберий смотрел на свою бывшую жену».

Ливия некоторое время молчала, внимательно разглядывая свою падчерицу и невестку. А потом нежно произнесла:

«Спасибо тебе, Юлия».

«За что спасибо?» — Та сделала вид, что удивилась.

«За то, как ты чувствуешь моего сына и как печешься о его душевном спокойствии», — ответила Ливия.

Через неделю Азиния Галла вместе с его женой Випсанией Агриппиной отправили пропретором на Сардинию. Во время морского путешествия у женщины случился выкидыш. Она некоторое время недомогала, но потом поправилась.

И вот, как только Галл и Випсания отплыли из Остии, Юлия среди ночи явилась в спальню к Тиберию и, не знаю в какой форме и в каких словах — об этом ни Юлия потом не рассказывала Фениксу, ни другие мои информаторы мне не докладывали, — стало быть, призвала мужа к исполнению супружеских обязанностей.

С той поры они спали вместе: то в спальне Юлии, то в спальне Тиберия. И к концу года стало известно, что Юлия беременна новым ребенком.

Радовалась не только Ливия. Радовался также и Август, наблюдая за пасынком и дочерью и все более приходя к убеждению, что правильным было решение, что замкнутый и обидчивый Тиберий расцвел и раскрылся в лучах солнечной Юлии, а она, его единственная и своенравная дочь, обрела наконец то, что смертные люди называют семейным счастьем.

Все радовались, кроме Гая Цильния Мецената. А когда Август однажды спросил его напрямик: «Ну что, мой мудрейший и дальновиднейший, с Юлией и Тиберием ты, похоже, впервые ошибся?» — Меценат вздохнул и ответил: «Я готов сколько угодно ошибаться. Лишь бы Юлия была счастлива и ты спокоен».

Август нежно обнял своего ближайшего и давнего друга. Но… Обычно в знойное летнее время Август на месяц, а то и на два перебирался из Белого дома в дом Мецената, считая, что тамошний климат улучшает его самочувствие. Так вот, ни на следующий год, ни годом позже — ни разу до смерти Гая Цильния! — Август не гостил у него на Эсквилинском холме.

Вардий снова уехал вперед и больше назад не возвращался. А я не решался нагнать его на рыси.

Скоро мы добрались до предгорий и стали подниматься наверх.

Мы остановились на просторной поляне, с которой открывался живописный вид на леса, на поля и на далекий наш город.

Сопровождавший нас раб, как говорят гельветы, «приготовил поляну»: разостлал два ковра, между ними учредил из дерна небольшой как бы столик, который накрыл белой холстиной и уставил закусками.

Мы с Вардием, совершив возлияние путевому Меркурию, принялись за еду. И сначала говорили о том, о сем — о чем конкретно, я думаю, нет надобности напрягаться и вспоминать. Говорил, разумеется, Гней Эдий, а я лишь изредка отвечал на его вопросы, ну, например, на такие: «Тебе не кажется, что свинина немного жирновата?» или: «Как тебе кобыла, которую я велел для тебя приготовить?»

И вдруг, рассуждая, как мне помнится, о галльских лошадях, вроде бы ни с того ни с сего, Вардий продекламировал:

Правда, Цезарь велик, но величие Цезаря в битвах:

Покорены племена, но непокорна любовь.

С плеч себе голову снять, поверь, я скорей бы дозволил,

Нежели ради закона факел любви погасить.

И, не сообщив мне, чьи это стихи, принялся рассказывать:

VI. — Юлия, стало быть, разогнала всех своих адептов и счастливо, как многим казалось, жила с Тиберием. А что Феникс, наш «бедный поэт»?.. Он вовсе не выглядел бедным. Он весь светился изнутри и убеждал меня в том, что Юлия теперь навеки его возлюбленная и никто, ни боги, ни, тем более, люди у него ее не отнимут.

Он меня замучил чужими стихами. Из Проперция он мне чаще всего читал вот это:

Надоедать буду я морякам, обращаясь с вопросом:

«Где же, в заливе каком милая медлит моя?»

Вот что скажу: «Пусть она теперь хоть в краях

Атракийских

Или в Элиде живет, все-таки будет моя!»

А из Горация — чуть ли не при каждой нашей с ним встрече хватал меня за руку, стискивал запястье, заглядывал в глаза и читал, иногда ласковым шепотом, иногда — громко, с гневным восторгом:

Нас от жадных глаз Фаэтон спаленный

Должен уберечь — он урок дал жуткий —

И Пегас, нести не хочет земного

Беллерофонта.

Дерево ты гни по себе, Филлида,

И, за грех сочтя о неровне грезить,

Не стремись к нему, а скорее эту

Выучи песню.

Хотя он то и дело ссылался на поэтов, любовь, которую он носил и лелеял в себе, была, как я понимаю, совершенно иного свойства, никем из прежних поэтов пока не воспетая. Он, скажем, убеждал меня в том, что любит не тело, а душу Юлии, и телом ее могли и могут обладать кто угодно, Агриппа или Гракх, Тиберий или кто-то еще — дети, например, из этого тела возникшие. Но душу свою она никогда никому не отдавала — ни детям, ни мужьям, ни любовникам, ни даже отцу. И эту-то душу ее, солнечную, свободную, неприкосновенную, она для него сберегла и ему лишь открыла, потому что только он, Феникс, способен ее почувствовать и полюбить.