Последнее лето - Константин Симонов

– Будем стараться, – сказал Серпилин. – Гляжу на тебя и думаю: добрая у тебя все же душа, Сытин.

– Хотя и по линии контрразведки работаю, – не то с вызовом, не то с иронией сказал Сытин.

– А это уж не я, а ты за меня досказал. Откуда взял?

– Так, почудилось.

– И зря! Сказал тебе потому, что война три года людей прямо по душам бьет и таких мозолей набила, что иной уже ни своей, ни чужой боли не чувствует. А ты все еще чувствуешь, – значит, душа добрая, человек хороший. А контрразведчик, черт тебя знает, какой ты есть? Может, даже и вовсе плохой. Моих мыслей, например, прочитать не смог!

Серпилин посмотрел на Сытина и вспомнил то существенное, что хотел сказать ему еще вначале, но не сказал, отвлеченный ходом разговора.

– Обязан перед тобой отчитаться.

Сытин удивленно посмотрел на него. В устах командующего армией это было странное начало.

– За знамя, которое вы тогда вынесли, – объяснил Серпилин. – До конца его сохранили и сдали в дальнейшем в штаб Западного фронта. Я после госпиталя ставил вопрос, чтоб, раз мы со знаменем вышли, возобновили нашу дивизию под тем же номером. Тогда не прислушались: немец под Москвой был… А недавно из одного документа узнал, что снова есть сто семьдесят шестая стрелковая. И раз сформировали заново под тем же номером, думаю, что и наше знамя ей вручили. Написал туда, на Третий Украинский фронт, но пока ответа не имею, – закончил он так, словно считал своим долгом доложить бывшему подчиненному все, что знал сам.

Да, в сущности, так оно и было – считал.

В домик вошел Захаров, без шинели, в надетой поверх гимнастерки байковой меховой безрукавке, и с порога сказал:

– Зашел за тобой; Бойко сказал, ты к нему собирался.

– Да, пора. – Серпилин, поднявшись с места, пожал руку Захарову. – Еще не видались с тобой. – И кивнул на вскочившего из-за стола Сытина: – Вот капитан Сытин объявился, с которым три года назад из-под Могилева выходили.

– Никитин заходил ко мне, уже доложил, кто у тебя сидит. – Захаров поздоровался с Сытиным. – Если еще не закончили беседы, с твоего разрешения послушаю…

– Раз ты пришел, закончили, – сказал Серпилин. – И вообще время вышло.

Он, не садясь, покрутил телефон и сказал, чтобы зашел Синцов.

– Синцова уже видел?

– Так точно.

– Опознали друг друга?

– Опознали.

– Забирай от меня Сытина, – сказал Серпилин навстречу входившему в домик Синцову, – организуй поужинать и по чарке. Считайте, что я при сем присутствую. И проводи, пусть едет. А сам в двадцать три ровно зайдешь ко мне.

Когда Сытин, откозыряв и повернувшись на каблуках, вышел вслед за Синцовым, Серпилин посмотрел ему в спину и сказал:

– Хотя и в подполье был, а как поворачиваться через левое плечо, еще не забыл. Пропавшим без вести его считали. Может, не поздно поправить – за вынос знамени дать орден?

– Почему поздно? – сказал Захаров. – В нашей власти!

– Строго по закону – не наш.

– Зато в твоем лице живого свидетеля – командарма – имеем. Скажем Никитину, чтоб наградной лист писал, и включим в первый же список.

– Ладно. Никитину ты, что ли, скажешь?

– Могу я сказать.

– Пойдем в штаб, уже опаздываем против назначенного.

– А ты опоздай раз в жизни! Сделай Бойко такой праздник. Он же любит, чтоб все в ажуре! А у него сейчас, как на грех, не в ажуре – последнего донесения ждет, чтоб все подбить, – с Кирпичниковым связь порвалась. Понтонеры стали в темноте со своим хозяйством передвигаться и где-то зацепились. Сейчас вкруговую дублируют.

– Это плохо, – сказал Серпилин.

– От Бойко уже всем и каждому досталось; можем не добавлять, – усмехнулся Захаров. – А как тут у вас с начальством было – все тихо?

– Почти. – Серпилин рассказал, как было дело с артполком из резерва Главного командования.

– Это еще хорошо, – обрадовался Захаров, узнав, что Батюк позвонил Серпилину о своем согласии. – Быстро превозмог себя. Раньше у него на это больше времени уходило. Ну, а как Львов? Котлетками своими угощал?

– Сегодня нет. Наоборот, сам коньяку выпил.

– Все же, значит, не мы одни волнуемся, и у него тоже душа болит. Только черт ее знает, где она у него есть, в каком-то не в том месте, как у всех людей: никак ее не ущупаешь. Откровенно говоря, бегал от него сегодня, прятался в войсках. Настроение такое: чистое белье надеть – и в бой! Не хотел, чтоб испортили.

Когда Серпилин услышал это, его вдруг охватило порой отодвигаемое куда-то в сторону и им и другими военными людьми ощущение великости предстоящего им дела. И не военной его великости, которую они чувствовали даже за всеми мелочами и подробностями подготовки. О военной великости своего дела они помнили. А это была другая великость, еще более великая – человеческая, напоминавшая, что у них впереди не просто война, а когда-то оставленная ими земля и оставленные на ней люди.

От мысли об этом Серпилин вдруг почувствовал себя не только сильным всею той силой, которая была в его готовой к наступлению армии, но еще и виноватым перед теми людьми, там. Однако, как ни странно, это чувство своей вины перед ними делало его сейчас нравственно не слабее, а сильнее. Он чувствовал себя просто-напросто неспособным обмануть их великие и долгие ожидания.

– И верно, Костя, надо к завтрему чистое белье надеть, – сказал он Захарову, хотя при всей близости их отношений еще никогда не называл его так.

И тот, почувствовав его волнение, ничего не ответил, только, когда стали выходить из домика, молча и крепко, выше локтя, сжал ему руку.

– Что это, не накрапывает? – подняв голову, спросил Серпилин.

– Мне тоже, когда вылезал из машины, показалось. Ветер, листья шумят.

Они уже подошли к штабной палатке, когда где-то правей, очень далеко, возник чуть слышный гул самолетов.

Оба остановились и долго прислушивались, ничего не говоря друг другу.

Бойко, когда они зашли в палатку, стоял у стола и говорил по телефону:

– Все ясно. Понятно! И вам желаю того же!

Он положил трубку и, повернувшись к Серпилину и Захарову, сказал:

– От Костина звонили. Две дивизии уже в воздухе. Пошли на цели.

– Теперь надо считать – начали, – сказал Серпилин.

Четвертые сутки наступления Серпилин встретил на новом командном пункте, в лесу, где еще три дня назад был один из наблюдательных пунктов немцев. В лесу стоял густой запах смолы, шедший от обрубленных и расщепленных осколками сосен.

Но и этот новый командный пункт сегодня предстояло менять, поспешая за продолжавшими наступать войсками.