Время кобольда - Павел Сергеевич Иевлев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нетта очень серьёзно и благодарно ей кивнула.
— Ты всё понимаешь, — сказала она, вставая. — Я сделаю чай.
— Сахар в шкафчике над столом, чай в жестяной банке со слонами, левую конфорку не зажигай, она сломана, ставь чайник на правую, — напутствовала её Анюта, и Нетта пошлепала босыми ногами в темноту коридора.
— А где Эдуард? — спросил я Настю.
— На кухне, болтает с Рыбаком. Присоединишься? — ответила вместо неё мать.
— Не знаю. А надо?
— Как хочешь.
— Как ты тут… — я хотел сказать «живёшь», но осёкся. Анюта, поняв моё затруднение, засмеялась. Тем самым хрустально-колокольчиковым смехом, от которого у меня всегда обмирало внутри.
— Живу, Антон. Оказалось, что смерти, и правда, нет, но от этого ничуть не легче.
Она отошла от окна, присела на тахту, и я смог разглядеть её. Выглядит ровесницей дочери — да они и есть ровесницы. Настя присела рядом, прислонилась к ней плечом. Похожи. Но не слишком. Анюта, пожалуй, красивее, подпортил я дочери генотип своим рылом.
— Надеюсь, Эдуард привёл тебя сюда не для того, чтобы просить руки и сердца у матери?
— Папа! Мы просто друзья!
Мы с Анютой рассмеялись синхронно, Настя было надулась, но потом засмеялась тоже. На целую секунду мне стало невообразимо хорошо, и за эту секунду я готов простить Эдуарду многое. Но не всё.
— Нет, Антон, — сказала Анюта, посерьёзнев, — он пришёл к Рыбаку. Настя только открыла ему дверь. Ведь это и её дверь, помнишь?
Я помнил.
***
Взгляд снизу пронзительно-синих, с тёмным ободком глаз, и вопрос, поставивший меня в тупик.
— Папа? Это ты?
Оказалось — я. И глаза у нашей дочери всё такие же синие.
— Зачем ему Рыбак?
— Спроси сам, если интересно, — отмахнулась Анюта.
— И как теперь у нас всё будет?
— У нас? — улыбнулась она. — У нас не будет ничего. Не вздумай вцепиться в меня снова! Дочь, вон, люби. Она прекрасная.
— Они хотели её забрать! — наябедничал я, кивая в сторону кухни.
— Это не Рыбак, а те, кто хотел сделать из неё новую нейку.
— Да что такое «нейка»?
— «Заложное дитя». Якорь Хозяина Места. Тот, кто держит его в этом мире.
— Я опять ничего не понял…
— Помнишь легенду про князя-рыбака? Так вот, на самом деле ему отрубила пальцы не жена, а дочь. Её обманули, ей манипулировали, её убедили, что так будет лучше для всех. Ей было шестнадцать, она очень любила отца, искренне считала, что отказ от битвы спасёт и его, и город. Город пал, все были убиты, искалеченный отец не смог её защитить, она погибла, упав с обрушившейся башни на обломки частокола. Горечь предательства, отчаяние и одиночество замкнули судьбу в кольцо. Князь стал Рыбаком, дочь — его нейкой. С тех пор его дочь рождается, живёт и умирает в Стрежеве, он любит её и страдает. Сила этого страдания делает город тем, что он есть.
— Это ведь ты, да? — осенило меня.
— Я этого не знала. Я никогда не знаю. Но он хотел увидеть внучку.
***
— Ну, здравствуй, зятёк!
Рыбак держит чашку с чаем тремя оставшимися на правой руке пальцами и выглядит очень обычно. Мужчина под шестьдесят, седой, с обветренным загорелым лицом, в потёртых грязноватых джинсах. На закатанном рукаве фланелевой клетчатой рубашки присохла чешуя. На ногах носки, левый продран на пальце. Заметив мой взгляд, Рыбак хмыкнул и убрал ноги под стол.
— Плесни своему творцу чайку, милое дитя, что за разговор без чая?
— Я селф-мейд-вуман! — фыркнула недовольно Нетта, но подала мне старую чашку с цветочным орнаментом.
Чай чёрный, без сахара, крепкий, горький, с ароматом детства. Такой пил отец. Я тогда предпочитал сладкий с молоком, но некоторые вещи надо любить именно за горечь.
— Спасибо за внучку, зятёк. Этого знаешь? — ткнул пальцем в Эдуарда.
Тот сидит на табуреточке чуть в стороне, грызёт печенье, его кружка стоит на подоконнике. Вид имеет смиренный, но, кажется, недовольный.
— Знакомы.
— Не нравится он тебе?
— Да не особо.
— Отцам никогда ухажёры не нравятся. Я от тебя тоже не в восторге. Не решай в сердцах.
— Ладно, — не стал спорить я. Послать женишка на хрен я и потом смогу.
— Ты это оставь, — повернулся он к Эдуарду. — Не выйдет из тебя Хозяина.
— Да почему?
— Твой мир на стене нарисован. Страдания там потешные, а боль значком обозначена. Картиночкой с грустным котиком, — рыбак ткнул мизинцем в эдуардов наноскин на руке.
Котик был невесёлый.
— А я хочу, чтобы не было страданий! Кто придумал, что надо непременно страдать? Вы плодите тоску, а я хочу дарить радость! Кто сказал, что побеждать смерть надо непременно болью?
— «Кто сказал…», «кто придумал»… Мир так устроен, малец. Сила обретается через боль. Жизнь — через страдания. У любой бабы рожавшей спроси.
— Сейчас им эпидуралку делают, — буркнул Эдуард.
— Да у вас вся жизнь под наркозом, — отмахнулся Рыбак. — То-то вы просрали всё.
— Вы, можно подумать, не просрали! Пришло время Кобольда!
— Молодой ишшо, — вздохнул Рыбак, обращаясь ко мне. — Думает, что времена бывают разные. Эй, нежить, взбодри там ещё чайку! Больно он у тебя хорош выходит!
Нетта зачиркала у плиты спичками.
— А знаешь, — Рыбак ткнул мне под нос кисть без двух пальцев, — они болят. И эта боль никогда не проходит.
***
У капсулы меня встретила нервная злая Клюся.
— Наконец-то вылез! Эй, ты весь тут, или мозги там оставил?
Я всё