Вольные кони - Александр Семенов

Гулко стучало в груди сердце: и не надеялся сегодня на встречу с осторожным диким табуном, а, поди-ка, повезло – словно кто-то подслушал его мысли и послал коня добрым вестником и в надежде на лучшее. Андрей водил биноклем влево-вправо, искал на гребне сопки других коней, но Игреневый стоял в гордом одиночестве, и он понял, что вожак сторожит вольное племя.

Конь спокойно наблюдал, как человек слезает с мотоцикла, медленно приближается к сопке, но не торопился сорваться с места. «Не очень-то я тебя боялся», – прочитал Андрей в его позе и улыбнулся – не совсем, значит, запугали люди вольный табун, если его вожак так дерзко и вызывающе присматривает за человеком.

Где-то за спиной жеребца, на солнечном травянистом склоне и в теплом, укрытом от ветра распадке, пасся табун – в нем наверняка нагуливали силы малые жеребята, за которыми нужен был глаз да глаз. Ничего не оставалось, как попытаться обмануть бдительного стража, всем своим видом показать незаинтересованность и пошагать в обратную сторону, за пригорок, понукаемый пристальным взглядом коня. Андрей не сомневался, что это был вожак, местные подробно описали его, и последние сомнения исчезли, когда он разглядел, как ветер разметал белесые гриву и хвост по рыжей шкуре. С этой минуты он и окрестил его Игреневым, никакое другое имя из человеческого языка не подходило к дикому животному.

Согнувшись и крадучись, добрался Андрей до соседней сопки, вскарабкался на макушку и втиснулся в расщелину среди камней. Перевел дыхание и только тогда осторожно глянул вниз. На обратном склоне, у самого подножья, Андрей как на ладони увидел пасущихся в тумане лошадей: тонкий, невесомый дым стлался по земле, окутывал им ноги, плавно носил на себе.

Здесь, в расщелине серых скал, сам того не осознавая, дал себе Андрей зарок стать ангелом-хранителем вольного табуна. Но лошадям не нужен был человек, они знали одного защитника и подчинялись ему безотчетно, безгранично, как голосу крови.

Вожак неподвижно стоял на скалистом гребне, зорко оглядывал холмистую степь, спадающую складками к самому берегу студеного моря, следил за извилистой дорогой, лишь изредка наклонял голову, хватал бархатными губами пучок травы и тут же резко вскидывал ее – ветер ли громче шепнул сочным языком, легкий ли камешек покатился из-под копыт, суслик ли заполошнее свистнул на обочине – из разных звуков сплетался непокой вожака. Но весь этот сладостный конскому уху шум покрывало звонкое взволнованное дыхание синего моря – с вечера штормило. Андрей прятался от табуна с подветренной стороны, и ветер, накатывающийся плотными волнами, помогал ему скрываться от глаз бдительного жеребца.

Утро, подарившее Андрею встречу с табуном, принесло ворох новых надежд, новых сил, уверенности в себе и в мире, он словно изнутри глянул на белый свет, широко и жадно вобрав трепещущую вокруг жизнь. Неудобно было лежать на истертых временем камнях, но и оторваться от земли не было сил; земля пахла сладостью соцветий богородской травы, порохом прокаленных на солнце гранитов, теплой сыростью – всем тем, что зарождается в ее глуби. От всего этого мучительно захотелось еще теснее прижать землю к груди, как в детстве, когда это можно было делать каждый день.

Но то ли вожак заметил хищный отблеск линзы на солнце, то ли ветер коварно облетел склон сопки и нанес на него запах человека – Игреневый дико всхрапнул, косясь, выворачивая мускулистую шею в сторону Андрея. Услышав тревогу, табун сторожко стриг ушами тишину, топтался на месте, пытаясь определить, с какой стороны грозит беда. Жеребцы, напрягая тела и склонив головы, пружинисто пошли по кругу. И все это продолжалось cекунду-другую, пока в одно мгновение не слетел с сопки рыжим коршуном Игреневый, неся и вытягивая за собой светлое пламя. Наметом, вытянувшись в красную струну, обвивавшую табун по кругу, вожак облетел лошадей, сбил их в плотный комок и направил в узкую горловину распадка. Андрей вскочил на ноги и зачарованно смотрел, как взлетают в зыбком воздухе сильные кони, как стелются за ними гривы и хвосты.

Казалось, само небо летело вслед за табуном, его облака, быстрый свежий ветер. Боже, как они летели над землей! Крик, дикий и торжествующий, рвался из груди, радостное, раскованное чувство переполняло сердце, и было оно сейчас большим и гулким, и душа жаждала простора и непокоя, стремилась вслед исчезающим чудо-коням. Он завидовал их парящему полету.

Скоро кони растаяли в сиреневой дымке, и Андрей, опустошенный и легкий, медленно пошел обратно, к мотоциклу, невесомо ступая по острым камням, скользя по молодой траве. Но это необыкновенное утро не могло просто так отпустить очарованного человека. Не прошел он и сотни метров вниз по склону, как у самых ног возник родничок. Андрей ахнул и присел на корточки у невиданного ранее голубого цветка, ему дано было увидеть рождение родника, и он только сейчас осознал, как точно подобрали люди имя тонкой, светлой, упруго выбивавшейся из-под земли вновь народившейся струйке хрустальной воды.

Андрею захотелось взять в руки этот голубой, похожий на подснежник, комочек живой воды, не дать ей угаснуть в ладонях. Но родничок подрожал, покачался, напрягаясь то в одну, то в другую сторону, точно раздумывая, куда бежать сподручнее, прислушался к себе и сорвался вниз: тонкие струйки огибали камешки, пригибали сухие былинки, на мгновение задерживались у ямок, наполняли их, огибали препятствия и вновь легко и освобождено катились по склону, к подножью, туда, где лежало ниже земли великое море. Андрей отряхнул колени, перевел дыхание и словно во сне продолжал свой путь, ведомый в распадок чистым ручейком.

Два этих необыкновенных происшествия настолько выбили его в этот час из колеи, что казалось – с праздника будет начинаться и заканчиваться теперь каждый новый день. Но дорого далась ему нечаянно вошедшая в него красота жизни, долгими откликнулась бедами, потому что отречься от нее или перебороть ее он уже не мог, да и не хотел. Красоты просила душа, согласия, а взамен этого, словно сговорившись, люди несли ему подлость и страдания. Тогда, год назад, в нем все было готово пробудиться и расцвести, воспрять и набрать силы, выбиться на поверхность, к миру, понести, как новорожденный ручей, чистоту и радость.

Прошел месяц с того черного апрельского дня, когда Андрей потерял Игреневого, но не устоялась растревоженная душа. И на чем только держалась вера, которую он счастливо обрел год назад летним утром. Тянулась череда однообразных серых и пустых дней. Но в мае сначала на остров ворвался лихой баргузин, взломал грязный шероховатый лед: льдины с хрустом лезли на скалы, миллиарды радужных иголок – шорох – звенели, завораживающе пели, колыхались у берега на освободившейся воде. Солнце подолгу висело в безоблачном небе, припекало, помогало ветру доламывать ледяной панцирь. На марянах гуще полезла зеленая щетина травы, таежные поляны голубели подснежниками.

В эту ликующую пору в сердце человека обычно расцветает надежда, прибывает сил, и вновь, в какой уже раз после долгой зимы, забрезжат впереди, поманят светлые миражи: любви ли, вольной ли жизни, одним словом, – веры. Ни того, ни другого, ни третьего не было у Андрея, ни один живой росток не пробился в нем. За один месяц он высох, почернел, неутолимая ненависть пытала душу. Следа не осталось от былой уверенности. Андрей по-прежнему жалел, что не смог сразу, в горячке объясниться с Темниковым, но уже понимал, что не на его стороне сила – попробуй докажи, на чьей совести гибель Игреневого. И он выжидал. Но и Темников с того позднего застолья круто изменил свое отношение к молодому егерю, видать, нашелся кто-то, нашептал, что Андрею известно теперь, кто самый удачливый браконьер в поселке. Старший охотовед перестал замечать помощника: не давал никаких распоряжений и заданий, не пытался проверить их исполнение. Опасность неуловимо сгущалась вокруг Андрея, а он, не умея с ней бороться, упрямо отталкивал тревоги, все чаще возникающие в нем.