Отцовский штурвал - Валерий Хайрюзов

Чуть позже я узнал, что каждый человек для здоровья должен съедать по одному яблоку в день. Должен. Но где их возьмешь? Впрочем, можно было обойтись и без яблок. У нас в сенях стояли бочка с мороженой капустой, а в подполье засыпана картошка, что еще надо, чтобы перезимовать без всяких там штрифелей и антоновок?

Вечером, набегавшись на улице, я скидывал промокшие, обледенелые валенки, брал книгу «Робинзон Крузо», садился на табурет и, сунув ноги в теплую духовку, читал про удивительные приключения мореплавателя. И все же краешком сознания я пытался отыскать – были ли у Робинзона на необитаемом острове яблоки. Были какие-то экзотические плоды, был дикий виноград, из которого он делал изюм, который, по мнению мореплавателя, хорошо подкреплял его силы, был хлеб – он высаживал и собирал его по зернышку. Мои силы хорошо подкрепляла картошка. Я нарезал ее пластиками, солил и кидал на раскаленную плиту. Пластики шипели, я снимал их вилкой и отправлял в рот.

«Ну чем не Робинзон! – думал я, перелистывая очередную страницу. – Жареная картошка, пожалуй, даже вкуснее любого штрифеля».

Висящие на дереве яблоки я впервые увидел, когда поступил в летное училище. В конце июля нас из летних лагерей, где мы проходили летную подготовку, направили в наряд охранять территории пустующего летом училища. В том углу, где размещалась медсанчасть, мой взгляд неожиданно наткнулся на висящие яблоки. Было их так много, что под некоторые ветки были подставлены подпорки.

– Штрифель, – уверенно сказал Торонов, который родом был из Орловской губернии. – Яблочный Спас позади, можно рвать.

Этим он меня сразил окончательно, Мишка знал такие яблочные тонкости, о которых когда-то нам говорила мама. Ночью мы перелезли через забор и набили яблоками карманы. Уже в казарме я надкусил одно, потом другое. Зубы тут же начало ломить от оскомины, более кислых яблок я еще не встречал.

– Вот тебе и штрифель! – с запоздалым разочарованием протянул я. – Врут, что они сами во рту тают. Лимон – и тот слаще.

– Скорее всего, это зимний сорт, – с забытыми Кларкиными интонациями в голосе протянул Мишка. – Надо было забраться поглубже. Наверняка там есть штрифель.

– Нет уж, с меня хватит, – засмеялся я. – Рвать без спросу – грех, нас не для этого сюда поставили. Узнают, что лазили – еще накостыляют.

– Да ты чего, прожить всю жизнь и не сорвать морковки у соседа? – засмеялся Мишка. – Чужая – она всегда слаще. А здесь столько яблок. На все училище хватит.

То, что мы крепко рисковали, выяснилось на другой день. Оказалось, что сад принадлежал самому начальнику училища.

Все хорошее когда-нибудь заканчивается. Погостив у Торонова еще пару дней, я засобирался домой. Меня довезли до станции, и я стал поджидать проходящий поезд. В воздухе было тихо, тепло и сыро. Поезд вынырнул неожиданно и, поскрипывая железом, остановился напротив, пассажиры тут же начали загрузить свои сумки и чемоданы в вагоны. Я смотрел на привокзальную суету и думал, что, возможно, вот так же когда-то отсюда совсем маленькой девочкой уезжала моя мама. Я вошел в свое купе, поезд тотчас же тронулся. Почему-то мне стало не по себе, еще одно расставание, похожее на потерю, точно чего-то я долго искал, почти нашел и вновь потерял. Я присел за столик и вдруг почувствовал сладкий запах яблок. Перед тем как посадить в поезд, Торонов сунул под стол сумку, наполненную только что сорванными яблоками.

– Штрифель, – с гордостью сказал он. – Наш, орловский! У нас его столько, что некуда девать. Уж эти-то точно во рту тают.

До начала занятий в лицее оставалась неделя, и Варя, просидев лето в холодном и дождливом Иркутске, решила ухватить жар-птицу за хвост и съездить на море. Байкал был рядом, но в нем даже летом не поплаваешь. А вот в Николаеве, там, в некогда знаменитом городе корабелов, жила Галя, которую за теплоту и отзывчивость все называли Галюсей. С ней они еще студентками работали на раскопках в Ольвии, и Галя уже давно приглашала Варю к себе в гости, чтобы вместе съездить в Ольвию, а потом отдохнуть на море.

То, что Николаев теперь заграница, Варю волновало мало, никаких виз оформлять было не надо, покупай билет и, как в старые добрые времена, садись в поезд и поезжай. Она так и сделала: купила билет, собрала сумку, отвезла дочь к матери в деревню, затем взяла билет и полетела в Москву, а там взяла билет на поезд и поехала на Курский вокзал.

Едва Варя ступила на перрон, то ей показалось, что она шагнула в теплый и до слез знакомый воздух своей юности, когда она, тогда еще студенткой, приезжала сюда, чтобы веселой и шумной компанией отправиться на юг к морю, на раскопки.

Получив постельное белье, она тотчас уснула и проснулась только на границе, в купейную дверь громко и бесцеремонно постучали, потребовали предъявить декларацию и паспорт. Варя открыла дверь и с некоторым интересом оглядела незнакомую ей форму украинских пограничников. Они мельком глянули на фотографию в паспорте, затем, уже с живым интересом, начали оглядывать ее, как бы подтверждая теорию оппонентов Дарвина, утверждавших, что на голове у мужчин под форменной фуражкой всегда прячется петушиный гребень.

После Кривого Рога, оставив справа Днепр, дорога пошла по ровной, будто раскатанной катком, степи, время от времени из сумерек наплывали деревни, где к каждому дому серыми нитками сухих плетеней были аккуратно пришиты похожие на карманы огороды. А в них, словно выставленные на Привозе поросята, лежали серо-желтые тыквы, глянцевыми боками сияли на солнце кабачки, баклажаны, помидоры, чуть выше клонили почерневшие головы подсолнухи, а дальше за домами и заборами до самого горизонта были видны белесые дымы и чернильные следы пожарищ; на полях жгли оставшуюся солому. Уже ближе к городу к дороге то и дело начали выходить пирамидальные тополя, и она, вспомнив Очаковские времена российской истории, придумала, что это несут караульную службу потемкинские гренадеры. Ей даже показалось, что тополя специально вышли поприветствовать ее после столь долгого отсутствия. Южная ночь упала как-то сразу без перехода, она по-хозяйски расположилась в наплывающих садах и огородах, затем взяла под свой контроль выходившие к железной дороге дома и улицы.

Въехав в Николаев, поезд тихо и неслышно остановился, вокруг нее началась обычная вагонная суета. Подхватив свою дорожную сумку, она двинулась к выходу и уже с верхней ступени увидела, что на перроне ее уже ждут: Андрей, которого за надежность и обстоятельность все ее московские друзья называли капитаном, и его жена Галина.

Худощавый, по-военному стройный, капитан, обнял ее и торжественно вручил букет цветов, сказал, что днем был дождь, но, слава богу, он оказался коротким, сбил жару и после него хорошо дышится, затем подхватил ее огромную сумку, и они пошли по тротуарам, сквозь строй устремленных ввысь тополей и густых акаций. Было свежо, остро пахло травой, привокзальные сады были загадочны и темны, листва при свете уличных фонарей шелковисто блестела. Откуда-то доносилась музыка, мягкие раскачивающие звуки были похожи на волны, и Варе почему-то казалось, что она не идет, а плывет, не видя и не чувствуя под собой ног. Сквозь листву тополей на сиреневом небе виднелись крыши панельных домов, за окнами которых жили в основном те, кто когда-то делал лучшие в мире корабли.