Владимир Маяковский. Роковой выстрел. Документы, свидетельства, исследования - Леонид Кацис

Прежде всего, нам бы хотелось подвести итог нашего ответа на «Предложение исследователям» Лили Брик.

Разумеется, таким ответом является глава о поэме «Про это», где предложение прочитать Маяковского на фоне Достоевского привело нас к неназванному Лилей Брик «Сну смешного человека» Достоевского, да еще и в египетской оболочке розановского комментария из «Семейного вопроса в России». А этот ход, в свою очередь, привел нас к идее, что постоянные и цикличные раз в 7 лет попытки самоубийства Маяковского, планировавшиеся по одному, говоря словами того же В.В. Розанова, «основному сюжету» Ф.М. Достоевского, были основаны на вере то ли в безболезненный переход через смерть в египетском варианте «Книги мертвых», то ли вере в возможность преодоления смерти вообще.

Рассуждения Р.О. Якобсона в его знаменитой статье «О поколении, растратившем своих поэтов» о постоянной тяге к самоубийству на протяжении всего творчества Маяковского, основанные на прямом параллелизме «Человека» и «Про это», не нашли своего завершения в анализе самых последних стихов о «любовной лодке», которую Л.Ю. Брик связала с Достоевским.

Однако тот же Якобсон, без сомнения, связал сны Маяковского о самоубийстве со снами Версилова, т. е. опять же с Достоевским, но «Подростка».

Помимо точности этого замечания, отметим, что статья Якобсона говорит нам о необычайном единстве символики творчества Маяковского, о чередовании в нем тем гражданских с глубокой лирикой.

В этом случае выбор именно сна Версилова может отсылать не только к оценке психологического возраста Маяковского как «подростка» да еще с большими романтическими проблемами, но и к стихам:

Правда, как и не раз на протяжении всей книги, мы задаем себе вопрос: зачем Лиле Брик было нужно указание мертвого Асеева на место Достоевского в творчестве Маяковского, если это едва ли не общее место рассуждений людей их поколения? Ответ найдем в главке о «Предложении исследователям» самой Лиле Брик.

И еще одна деталь статьи Якобсона не может не привлечь нашего внимания в контексте того, что мы показали в главке о Маяковском и Якобсоне в Праге.

Мы видели там глубочайшую связь всей деятельности Якобсона с т. н. славянским вопросом, особенно в Чехо-Словакии. Поэтому настойчивое подчеркивание Якобсоном правоты поэтов этой страны в оценке трагедии с Маяковским – лишний комментарий и подтверждение того, что мы говорили в «славянской» главе.

И еще одна деталь. Славянские поэты понадобились Якобсону, чтобы отвергнуть пошлую, по его мнению, мысль о том, что поэт умер от недостатка воздуха. Именно устами славянского поэта нам сообщается мысль, что теперь такого воздуха нет во всей Европе.

Понятно, что Якобсон тогда не просто «розовый», но еще вполне «двойной агент», где 50 % имеет отношение к Советам.

Еще один «член «Предложения», разумеется, Лилей Брик не названный – Троцкий. Статья Троцкого о том, что пролетарская литература, подчиненная Молотову и Гусеву, мертворожденная по самой своей природе, безумно разозлила советский официоз.

Однако эта мысль никак не дает возможности обвинять Троцкого, бывшего, кстати, в ссылке в Алма-Ате до 1929 года и тогда только что высланного за рубеж, никак не дает возможность обвинить Троцкого в убийстве Маяковского, как это делает член-«инициатор» «Предложения» Николай Асеев. Не говорим уже об отношении Троцкого к Авербаху, который рухнет еще года через два.

Интересно, что в статье Д. Святополка-Мирского, которая была издана в одной книжке со статьей Якобсона, дается прямо противоположная оценка идее пролетарской литературы в СССР. Но князь Святополк-Мирский был просто коммунистом просоветского типа. А Троцкий называл себя «большевиком-ленинцем» и «оппозицией» одновременно.

При этом нельзя забывать, что не только иронически упомянутый в статье Якобсона Луначарский, снятый с поста Наркомпроса в 1929 г., году высылки Троцкого, но и сам Троцкий, иронически названный «Победоносиков», стал героем «Бани». Отсюда и очень своеобразный тон его статьи памяти Маяковского.

Интересно и то, что статья Святополка-Мирского по схеме своих слишком вульгарно-социологических рассуждений, тем не менее полностью соответствует схеме «Охранной грамоты» Б.Л. Пастернака. По-видимому, параллель Пушкин – Маяковский задавалась не только просто «Юбилейным» Маяковского 1924 года, но, как мы видели, и строкой, что поэт «скоро будет нем».

И еще один важный, хотя и не названный Л.Ю. Брик, «член «Предложения» не может быть здесь забыт. Это Виктор Шкловский, который еще в 1957 году, т. е. за год до скандала с томом Маяковского в «Литературном наследстве», писал в книге «За и против. Заметки о Достоевском» (Мы цитируем ее по Шкловский В. Собрание сочинений в 3-х томах. Том третий. Москва. 1974), разбирая двойников и треугольники у Достоевского, так: «Не нужно думать, что тема исчерпана. В искусстве новое часто осуществляется старым. У Маяковского встречается тема двойника в поэме «Про это».

Там у поэта несколько двойников. Один дан в «Романсе»:

Про героя романса поэт говорит:

И в печатном тексте делает на полях книги примечание «Ничего не поделаешь».

Второй двойник сразу идет за первым. Поэт вспоминает самого себя таким, каким он себя видел в поэме «Человек», – поэма написана в 1917 году.

В той же поэме поэт воскресал и возвращался в Петербург: он попадает на мост.

Поэма «Про это» была закончена в феврале 1923 года. В ней описывается человек над Невой.

Мимо похожего на себя поэт прошел около заставы.

Мимо самого себя, стоящего на мосту, закрепленного поэзией, поэт проходит в новой поэме.

В поэме «Про это», оставаясь самим собой, поэт контролирует и поэтически проверяет своих двойников. Себя, ревнующего, он не переодевает, а превращает в медведя, так, как подушку превращает в льдину.

Образ медведя устойчив – он проходит через всю поэму, перекликается со звездой Большой Медведицы и переходит в стихотворение «Юбилейное», где ревность как будто уже убита, стала только обидой – «шкурой медведя».

И далее, приведя примеры из поэм Маяковского, сопоставив его с Блоком, его красноармейцами и Христом, вспомнив «Тринадцатый апостол» и т. д., Шкловский завершает весь этот пассаж так: «Двойник Достоевского – самый простой, печальный и безнадежный вид двойника.