Наследство Пенмаров - Сьюзан Ховач

Палата лордов отклонила и законопроект, разработанный с целью смягчить постоянные проблемы в Ирландии.

— Жаль, что палата лордов выжила в конституционном кризисе 1911 года, — колко прокомментировала Элис. — Теперь-то уж точно в Ирландии начнется гражданская война.

— А ирландцы ничего другого и не заслуживают, — сказал Уильям. — Они все равно постоянно грызутся между собой. Конечно же они совершенно не готовы к самоуправлению.

— Но не настолько не готовы, как это собрание окаменевших реликтов в Вестминстере, — возразила Элис.

За границей назревала вторая балканская война, но все были уверены, что сэр Эдуард Грей не допустит участия в ней Британии и сможет контролировать конфликт при помощи своей умелой дипломатии.

— Войны не будет, — говорил Уильям. — Никто из глав европейских государств этого не хочет — это стало совершенно очевидно во время последнего балканского кризиса.

— Да, но как долго сможет сэр Эдуард Грей придерживаться позиции нейтралитета? — задумчиво произнесла Элис. — Ведь бывают времена, когда нейтралитет просто невозможен.

— Точно! — согласился я. — Мне кажется, что война может быть благородным делом, если ее ведут во имя справедливости и свободы.

— Уж не знаю, насколько она благородна, — сказала Элис, — но бывают времена, когда она может быть необходима, в сущности, неизбежна.

— Не бывают, — упрямо сказал Уильям. — Почему нам надо влезать в бесконечную перебранку России с Турцией и вообще во все эти славянские потасовки на другом конце Европы?

— Австрия заинтересована во «всех этих славянских потасовках», — быстро отвечала Элис, — а кто всегда заодно с Австрией, хотела бы я знать?

— Кайзер никогда нас не потревожит, — провозгласил Уильям. — Позволь ему только наряжаться в великолепную форму и устраивать, как мальчику с солдатиками, парады, и он будет абсолютно безопасен. Не устроит никаких проблем.

— Ерунда, — возразила Элис. — Взрослые мужчины, играющие с настоящими солдатиками и ошибочно полагающие, что это игрушки, — угроза для цивилизованного мира.

— Какая же ты мрачная Кассандра, Элис! — заметил Уильям добродушно, но не сумев скрыть нотки раздражения. — Однако думаю, войны все-таки не будет.

— А Черчилль думает, что будет!

— Черчилль — безответственный милитарист!

— Мне кажется, войны не будет, по крайней мере еще какое-то время, — вмешался я, потому что их перепалка становилась слишком уж ожесточенной. — А если она все-таки разразится, я уверен, что это случится только потому, что кто-нибудь нарушит все правила цивилизованного поведения до такой степени, что у нас не останется другого выбора — кроме как вмешаться. В конце концов, ведь это открытый конфликт между добром и злом, когда на карту поставлены принципы, а ведь нужно защищать то, что считаешь правильным. По-моему, нет лучшего повода для конфликта, чем этот.

По крайней мере в этом они со мной согласились. Я с облегчением вздохнул. Мне не нравилось слушать, как они ссорятся, потому что я всегда чувствовал себя посередине; я обычно принимал сторону Элис, но не хотел поддерживать ее с излишним энтузиазмом, боясь обидеть Уильяма.

Наступило лето. Политические мужи Европы осторожными маневрами завели вторую балканскую войну в мирное русло, а сэр Эдуард Грей поднялся на новые высоты популярности.

— Я же тебе говорил, — сказал Уильям Элис.

— Я же никогда не говорила, что война будет в этом году, — заметила Элис, но я видел, ей обидно, что Уильям оказался прав, а она неправа.

В конце июля приехала погостить Мариана с мужем, но Корнуолл был для них слишком провинциален, поэтому они оставались недолго. Когда они уехали, папа ненадолго отправился в Оксфорд, и пока его не было, Пенмаррик содрогался от скандалов, учиняемых Джан-Ивом, потому что он не хотел ехать в сентябре в школу. Когда папа вернулся из Оксфорда, я подумал, что он найдет такое непослушание возмутительным, но он терпеливо отнесся к бурным сценам, которые устраивал несносный мальчишка, и успокоил его, пообещав вместе с Уильямом каждые полтриместра навещать его в школе.

Наконец подоспело Рождество. Мне теперь было восемнадцать, я был очень высоким и худым, а кожа становилась чище, и я больше не чувствовал себя таким уж уродливым. Я решил, что жизнь начала налаживаться, а когда наступила весна, принялся с удовольствием думать о том, как осенью поеду в Оксфорд. Когда в июле подошел к концу мой последний триместр в Уинчестере, я с грустью ощутил, что школьные годы наконец закончились, но грустил недолго, потому что вскоре опять очутился в Пенмаррике и вновь обсуждал текущие события с Элис.

А новости того времени были таковы, что могли вогнать меня в депрессию. На Балканах опять возобновились волнения, но никто не принимал их слишком всерьез, потому что по предшествовавшему опыту мы все знали, что тамошние проблемы можно разрешить дипломатическим путем. Настоящие проблемы были внутри страны. Суфражистки поджигали дома, стреляли в поезда и даже бомбили церкви. В Ирландии начиналась гражданская война. И только позднее до всех постепенно начало доходить, что убывающее влияние дипломатии за рубежом может затмить даже серьезный разлад внутри страны. С начала лета и даже после убийства в Сараево я считал, что мы начали проводить политику нейтралитета, которая убережет нас от конфликта, и что если мы сохраним спокойствие, то кризисы за рубежом, как бывало прежде, утихнут. Потом неожиданно население обнаружило, что Европа разделилась на два вооруженных лагеря, дипломатия становится бессильной, и третья балканская война вовсе не затухает, а, напротив, разгорается в серьезный конфликт.

И все же разговоры о мире продолжались. Я как-то раз читал в «Таймс» отчет о речи Ллойд Джорджа, в которой он сказал, что в 1913 году международная ситуация была намного хуже, как вдруг папа сказал:

— Зайди ко мне в кабинет на минутку. Хочу тебе кое-что показать.

Думая, что он прибавил что-нибудь к своей тогдашней рукописи (статье об интригующей фигуре Уильяма Маршала), я охотно проследовал за ним в кабинет. Мне всегда льстило, когда он обсуждал со мной свою работу, и поэтому я постоянно выказывал интерес к его писаниям.

Но в тот раз я ошибся в причине его приглашения. Когда мы вошли в кабинет, он пошел не к бумагам на столе, а к золотым часам на столике сбоку.

— Я недавно их нашел, — сказал он, беря в руки часы и цепочку. — У меня есть великолепные часы, подарок отца на совершеннолетие, поэтому еще одни мне не нужны. Возьми их. Я думал подождать, пока тебе не исполнится двадцать один год, но потом решил подарить их тебе сейчас, в знак окончания твоей успешной учебы в Уинчестере с пожеланием будущих успехов в Оксфорде.

Он протянул мне часы. Я был так удивлен и обрадован, что не мог вымолвить ни слова. Наконец, приняв часы и минуту подержав их в руке, я чуть было не воскликнул: «Какие красивые!», но прочитал надпись на задней части и промолчал.

Наступила пауза.