Охотники за удачей - Дмитрий Леонтьев

— Понимаю, — сказал Лихолит. — Жизнь вообще не бывает легкой.

— А я ничего и не прошу, — с присущей женщинам скачкообразностью настроений вдруг обиделась она. — Ничего… Это я так… От шампанского захмелела…

— Понимаю, — повторил Лихолит. — Это пройдет. Останется лишь похмелье… А потом и оно пройдет.

Она с укоризной посмотрела на него и поднялась, намереваясь вернуться в дом. Не меняя интонации, Лихолит распорядился:

— Надень что-нибудь потеплее. Поедем кататься на лодке.

Она остановилась на пороге и изумленно оглянулась:

— Ночью?

— Ночью, — подтвердил Лихолит. — Никогда не каталась? Когда выплываешь на середину озера, кажется, что нет ни берегов, ни времени. Звезды над головой и звезды под ногами, словно ты сидишь в центре вселенной… Когда-нибудь звезды лежали у твоих ног?

— Нет. Они всегда смотрели на меня свысока.

— Сегодня свысока будешь смотреть на них ты, — пообещал Лихолит. — И захвати пару бутылок вина. Не исключено, что нам захочется искупаться в звездах…

Ключинский проснулся от скрипа половиц под ногами возвращающейся в свою комнату девушки. Парой минут позже в дом вошел Лихолит. Несколько мгновений постоял, позволяя глазам привыкнуть к царившему в комнате полумраку, направился было к своему дивану, но в последнюю секунду передумал и, подойдя к этажерке с книгами, присел возле нее на корточки, пытаясь разглядеть названия на корешках.

— Не притворяйся, — не оборачиваясь, сказал он, — я же слышу, что ты не спишь… Скажи мне лучше, где тут у тебя сказка про этого… детского короля?

— Про Маленького Принца, — поправил Ключинский. — На нижней полке, у нее синяя обложка с надписью «Сент-Экзюпери» на корешке… Задело за живое?

— Меня сложно задеть. Тем более «за живое». Просто интересно стало — чем это ее так эта сказка привлекла. И почему какой-то Толстяк ее знает, а я — нет? Ой, да она толстенная…

— Там и другие сказки. Та, что тебя заинтересовала, совсем маленькая.

— Это хорошо, — облегченно вздохнул Лихолит. — Не люблю толстые книжки, не хватает у меня на эти глупости терпения. Тянут, тянут, словно кота за хвост… Я люблю, когда четко, кратко и конкретно. Как в команде.

— Книги не могут ни приказывать, ни принуждать. Они лишь рассказывают, подводят к мысли на примерах, делают сравнения. Это — опыт, мысли и мечты многих людей, опыт, который один человек никогда бы не смог приобрести за свою жизнь, даже очень длинную и насыщенную. Это — опыт веков.

— Мне бы со своей жизнью разобраться, а на «опыт веков» у меня попросту времени не хватит. Этим нужно заниматься всерьез, но профессионалом в этой области все равно не станешь. Здесь одни говорят одно, другие — другое.

— Сны говорят одно и то же, просто по-разному.

— Угу, «одно и то же». Порол я вчера одного такого «сказочника». Ему бы в гестапо работать, или у нас, в НКВД — цены бы ему не было. Поймал шпиона, посадил в камеру и читай ему «страшилки Филимошина». Через два дня на коленях будет умолять прекратить этот садизм и готов будет президента родного продать…

— Николай, — попросил Ключинский. — Не втягивай в это ребят. Пожалуйста. Ведь они еще совсем дети. Им ярость глаза закрыла, они сейчас много бед натворить могут. А потом эта пелена спадет с глаз… Но жизнь будет уже исковеркана, и они никогда не смогут вернуться в мир людей. Ты сам живешь в мире призраков и хочешь увести в этот мир ребят? Но ты-то бродишь по темной стороне жизни уже сорок лет и, как никто лучше, знаешь, что это за мир. А их умы и души еще не созрели для понимания самых простых истин этой жизни. Месть кажется им справедливостью, смерть — жертвой. Помнишь, сказано: «Не жертвы хочу, а милости»?

— Помню, — кивнул Лихолит. — Я все помню. А вот ты стал забывчив. Ты добр, Григорий, но мягок. Доброта должна быть активна, деятельна, мудра и ничего не должна забывать. Память — это огромная сила, Григорий. Она имеет свойство под воздействием анализа превращаться в опыт. Я ведь осенью родился, Григорий, осенью. Мы всегда отмечали мой день рождения посреди буйства огненных красок осени — неужели ты забыл, старик? Я хотел напомнить им, что жизнь продолжается, несмотря ни на что. Что есть вещи куда более постоянные, чем ненависть, ярость, борьба. Осень есть, и весна есть, и есть хронометр, который отсчитывает эти секунды: тик-так, тик-так… И все уносится этой рекой, все стирается, смывается и преображается под воздействием реки времени. Ты прав: я сорок лет брожу по долине, где живут лишь тени, но я не забираю в этот мир живые души, Григорий, и прихватываю с собой лишь те души, которым самое место в этой долине. Я ведь не только мщу и оберегаю оставшихся в живых, но я еще и беру на себя грехи тех, кто готов согрешить. Они ведь не смогут возродиться к жизни, пока живы их враги, и ты не сможешь убедить их отказаться от мести, потому что они глухи сейчас. Но глаза у них есть, и я покажу им, как выглядит на самом деле-то, что они исковеркали в своем воображении.

— Это опасная дорога, Николай.

— Я обещаю тебе, что они сделают правильный выбор. Не они первые, и не они последние. Ошибиться будет невозможно. Они еще возненавидят меня… но сделают правильный выбор.

— Что ты задумал?

— Неважно. Что бы ни случилось — не бойся. Все будут живы. Все, кому нужно остаться в живых… Но хватит об этом. Скажи, что ты думаешь делать с девочкой? Родителей у нее нет, близких родственников тоже. Оставишь у себя?

— А почему бы тебе не взять ее к себе? — спросил Ключинский, взглянув на книгу в руках Лихолита. — Почему бы и нет? Ты же видишь — она тянется к тебе, ты ей нравишься… А если ты откажешься от своего образа жизни… Мне кажется, ты бы смог воспитать ее, вырастить, научить многому… но не всему…

— Хорошо же ты ко мне относишься… «Не всему»… Я не дальтоник — хорошо различаю, где «черное», а где «белое», и объяснить это смогу… Только…

— Неужели ты не устал от такой жизни?

— От такой жизни кто хочешь устанет. Только поздновато мне думать о доме. Не гож я для него. Про мирную жизнь я знаю лишь понаслышке… И не знаю, смогу ли я воспитать ее в одиночку…

— Но я видел, какими глазами смотрит на тебя Лариса.

— Оставь, — отмахнулся Лихолит. — У девочки просто голова закружилась от одного танца. Это пройдет. Я-то еще помню, что мне — шестьдесят. И если я и раньше сломя голову бежал от тех, кто питал ко мне «серьезные чувства» и имел на мой счет «серьезные намерения», то теперь я даже не бегаю — настолько все это несерьезно… Ладно, Григорий, оставим эти беспочвенные надежды. Пойду я на крылечко — почитаю. А ты спи. Через два часа я вас разбужу. Дел на сегодня много…

Лихолит вышел, зажав книгу под мышкой, и Ключинскому оставалось только грустно посмотреть ему вслед.

«Что же тебя остановит, что вернет в обычную жизнь? — подумал Ключинский. — И есть ли такая сила на этом свете? Тепло души любящей женщины? Глаза ребенка? Смогут ли они растопить эту многолетнюю наледь на его душе? И чего боится он — вылечиться, или заразить? И ребята сейчас объяты лихорадкой ненависти… Как их вылечить?