представителей первых мы можем считать Алёшу Поповича. В поэмах и сказках древней Азии многое зависит от того, какого происхождения герой: кшатрийского или брахманского. Это надо сказать столько же про отношения его к прочим действующим лицам рассказа, как и про отношения его к богам, участвующим здесь в событиях. Что касается до богатырей-брахманов, то они всегда живут в монастырях, из них выходят на свои подвиги, туда же возвращаются после окончания похождений (если только не делаются в конце рассказа царями людей или духов): во всяком случае, боги совершенно особенным образом покровительствуют и помогают им, за прежнее их благочестивое подвижничество. Одним из самых наглядных примеров могут служить история брахмана-богатыря Видушаки, занимающая целую четверть III книги Сборника Сомадевы, и история брахмана-богатыря Сактивеги, наполняющая собою почти всю V книгу того же сборника. Мы привели выше некоторые эпизоды из их многочисленных похождений, при разборе былин о Садке и о Дунае; обе же их истории рассказываются у Сомадевы, в полном их объёме, для доказательства того, что мужественный человек может достичь всего на свете, и счастья, и высших почестей, когда опирается единственно на себя и на помощь богов: первый из этих двух брахманов-богатырей делается под конец рассказа царём, второй — царём духов, и оба получают в жёны царевен-красавиц. Всё это не вошло в наши пересказы как лишнее или слишком нам чуждое, и уцелело одно название "попович", так что при этом в Алёше Поповиче нет никаких черт "поповства" точно так же, как в Добрыне-князе нет никаких черт "княжества". Относительно же падкости Алёши Поповича до женщин, его русского донжуанства (выражаемого как-то очень странно выражениями былин: "насмешник женский", "бабий пересмешник", "охоч был смеяться чужим жёнам, красным девушкам"), то достаточно будет заметить одно: главный его подвиг по части женской — это сватанье за жену Добрынину, во время отсутствия самого Добрыни. Алёша Попович успевает обмануть самого князя Владимира своими ложными рассказами о смерти Добрыни, а жену Добрынину он льстивыми речами или даже приневоливаньем склоняет на свою сторону, и все его хитрости разрушаются возвращением Добрыни. Но каждая из этих подробностей и все они вместе идут, как показано выше (в разборе былины о Соловье Будимировиче), из оригиналов восточных и потому не могут служить для выводов о русском характере и складе русского богатыря-поповича. Почему Илья Муромец является у нас по преимуществу старым богатырём? Конечно, потому, что восточные прототипы его всегда изображены старыми, проживающими гораздо большее число лет, чем все остальные богатыри. Во-первых, уже в детстве он просидел на одном месте 30 лет, подобно тому, как его первообразы сидят или лежат на одном месте кто 40, кто 70 лет (какое детство!); а потом главный прототип Ильи, Рустем, почти постоянно изображается пожилым, старым. Иначе оно не могло и быть, когда, по "Шах-Намэ", большинство персидских царей мифологического времени царствуют по нескольку сот лет (например, Джемшид 700 лет, Зохак — 1000, Феридун — 500 и т. д.), а Рустем живёт и действует при нескольких таких царях: Минучер царствует 120 лет, Кей-Кобад — 100, Кей-Каус — 150 и Кей-Хозру — 160, Лограсп — 120, Гуштасп — 120. Ясно, что Рустему (и, значит, его отголоску, Илье Муромцу) необходимо было получить эпический облик богатыря старого, седого. Такого характера не могли иметь другие наши богатыри, потому что прототипы их идут из таких поэтических созданий Востока, которые не имеют претензии быть, как "Шах-Намэ", историческими летописями своего отечества, и не заключают никакого систематического, связанного цифрами изложения заключающихся там бесконечно многочисленных, не сплочённых вместе эпизодов. Поэтому эти герои не имеют никакой побудительной причины стариться, весь свой век остаются юными, и вот таким-то образом и наши русские отголоски их — Добрыни, Алёши, Дунай, Соловьи и т. д. — все молоды. Один Илья Муромец стар и сед.
Наши былины о Садке и Соловье Будимировиче не дают нам права для выводов о торговом нашем сословии и о купцах, русских и чужеземных, в древнейшую нашу эпоху. Рассказ о нашем Садке не представляет ни одной черты, которой бы уже не было в восточных первообразах, столько же относительно общего хода событий, сколько и относительно частных, более мелких деталей. Садко принадлежит к торговому сословию своего города не потому, что здесь изображаются известная русская местность и известные сословные отношения, а потому, что так сказано в поздних восточных оригиналах, предшествовавших нашему рассказу. Мы встречаем в былине братчину Никольщину не потому, что такая существовала в Новгороде, а потому, что надо было назвать по-русски ту купеческую, безначальническую купецкую общину, братчину, которая описывается в восточных оригиналах. Названа же она "Никольщиной" потому, что в эпоху сложения из азиатских пересказов русских былин, по-видимому, сильно было распространено у нас чествование св. Николая-угодника: Илья Муромец призывает на помощь св. Николу-угодника Божия, Васька Вдовкин сын обращается за помощью также к Николе Можайскому, Николе же Можайскому велит молиться, после воскрешения Потока из камня, старчище-калика и т. д. Таким образом, имя этого угодника — общий эпический приём наших былин, под которым кроется много совершенно разнообразных подробностей первоначальных оригиналов, и было бы мудрено отыскать здесь что-то действительно местное, новгородское. Садко опускает в море бочку-сороковку чистого серебра и чистого золота, или чаши с серебром, золотом и жемчугом, чтоб умилостивить море, не потому, что таковы были вообще языческие привычки древних новгородских купцов-язычников, а потому, что в известном месте рассказа именно это самое делает восточный герой описываемой поездки, прототип Садки. Садко собирает толпу купцов, велит и снарядить корабли и едет с ними, в качестве купецкого головы, не потому, что этим изображаются нравы и привычки, существовавшие в древнем Новгороде, или события, созданные новгородским творчеством, а потому, что так того требуют восточные рассказы, предшествовавшие нашему русскому, — рассказы несравненно более подробные и обстоятельные (особенно относительно купецких сборов и организации торговой дружины, пускающейся в далёкое плавание), чем наше повествование о Садке, представляющие что-то до крайности урезанное и неловко скомканное. Что же касается до Соловья Будимировича, то мы и в нём не можем видеть никакого рода действительности и не можем принимать его за скандинавского или какого бы то ни было иноземного гостя, купца. Не говоря уже о совпадении рассказываемых у нас про него событий с теми, которые описаны восточными оригиналами: сватанье самой невесты, отъезд его на некоторое время и отсрочка свадьбы, и в этот промежуток появление нового лица, которое хочет обманом жениться на чужой невесте, — но, говоря уже обо всём этом, достаточно будет указать на совершенную
