Внучка берендеева. Летняя практика - Екатерина Лесина

Он почернел.

Исхудал.

Тяжела дорога, когда идет и днем, и ночью. Но Евстигней не жалуется. Он сидит подле матери, которая будто бы спит, но сон этот мало от смерти отличен. И думает… а про нее думает. И еще про себя, про то, что когда б не дар его проклятый, глядишь, все ладно было б… и не пришлось бы помощи просить… про сестричку думает, которую с няньками оставили. Досмотрят ли? Она ныне пошла и такая шустрая стала, ото всех сбегает.

Думает да ножи, дядькой подаренные, гладит.

Десятеро.

И перевязь узкая, аккурат для мальчишки.

Она встречала их на Озерском шляхе, женщина в черном плаще, полы которого развевал ветер. За спиной ее виднелись оружные люди.

Охрана.

— Доброго дня, купец. — Она, нарушая все правила, первой обратилась. — Вижу, ты принес мне то, что принадлежит мне.

И взгляд ее темный остановился на Евстигнее. От этих глаз он хотел бы укрыться, да чуял, что не спасут меха.

— Прости мою жену, госпожа. — Купец согнулся.

А ведь дядька Ольгерд не любил кланяться.

— Она сама виновата. — Царица пожала плечами. И вовсе нет в ней величия, про которое наставники сказывали. Обыкновенная женщина. Красивая только. — Не стоит разбрасываться клятвами, исполнять которые не собираешься.

— Прости, — повторил дядька Ольгерд.

И Евстигней тоже склонился.

— Прости, — сказал он, хотя слово это будто в горле застряло. — Верни маму, и… и я сделаю все, что ты скажешь…

— Осторожней с клятвами. — Царица наклонила голову, разглядывая Евстигнея с интересом. — Я ведь и поверить могу.

— Я…

— Убьешь отца? — спросила она. — Не настоящего. Этого. Мне сказывали, ты крепко к нему привязался.

Плеть в ее руке указала на дядьку Ольгерда.

— Н-нет…

Не убьет.

И не потому, что не сможет. Просто… нельзя так.

— Сестру свою?

Евстигней замотал головой.

— Видишь, уже не все. Но не волнуйся, мальчик, мне их жизни ни к чему. Поступим иначе.

Окровавленная медвежья харя выползла из небытия. Оскалилась. Дыхнула гнилью.

Нет, он желает знать!

Белые пальцы ложатся на матушкины щеки. И губы касаются губ. Эта противоестественная близость заставляет дядьку Ольгерда отвернуться, а Евстигней смотрит. Ему велено. И потому видит он, как дыхание царицы с дыханием матушки сплетается и как розовеют серые щеки, уходит желтизна с кожи, выпрямляются скрученные болью пальцы…

— Вот так. — Царица провела ладонью по лицу спящей женщины. — Езжай, купец. Увози свою семью от греха подальше. Второй раз, коль полезет, не прощу.

Евстигней сглатывает.

Ему страшно вдруг становится. Он ведь… он матушке письмо написал, чтоб не злилась на дядьку Ольгерда, он хороший. И Евстигней сам свой выбор сделал.

И вообще, он, может, царю служить будет, когда оба вырастут. Тогда и возвернется в дом. Витязем. Как на картинке. При коне. При сбруе. При мече с золотой рукоятью. И матушка еще гордиться им станет. А она пусть еще сестру родит. Или братика. Чтоб не так скучно без Евстигнея было.

Медведь хохочет.

Сжимает в объятьях.

Не медведь, но дядька Ольгерд, который на ухо шепчет:

— Марлезия…

Евстигней-нынешний очень надеялся, что матушка сумела простить и его, и дядьку Ольгерда. И что уехали они в благословенную Марлезию, где и живут ныне…

Его поднимают в седло. Конь у царицы огроменный, вороной масти. Ушами прядет, будто прислушивается.

— Забудь, мальчик, — шепчет царица. — Все, что было прежде, забудь.

Ее пальцы холодны.

Ее ладони — лед… и память играет, перемешивая осколки прошлого.

Дорога.

Терем.

Душная комнатушка.

— Пей. — Ему в руки суют чашу с горьким травяным настоем. — Пей и слушай, что ты должен будешь сделать…

Нет!

Заунывное пение, от которого мутит. А может, от голода или настоя. Его приходится пить, пересиливая себя. Если Евстигнея выворачивает, ему подносят новую чашу.

— Выдержит ли мальчик? — Этот голос пробивается сквозь пение.

— Выдержит, — отвечает царица. — Он крепкий… другого все равно нет.

Нет!

— Слушай, что ты должен будешь сделать… когда придет час…

Нет!

— Слушай и забудь… все, что было прежде, забудь… когда придет час… ты просто…

— Нет! — Евстигней выпал из сна.

— …Откроешь дверь. — Голос царицы еще звучал в ушах.

Емельяну снилась женщина.

Он видывал, конечно, всяких женщин. И простых. И знатного рода, которых, говоря по правде, побаивался. И старых, и молодых… тех же боярынек с целительского факультету, что вокруг Емельки кружились, поглядывая с немалым интересом. Перед ними, говоря по правде, Емелька крепко робел.

Понимал, что не сам он им надобен, а корона.

Всякой охота царицею стать.

И знание это мешало. Все чудилось, что он, Емелька, обманывает этих девушек, ожидания их и что обман вот-вот раскрыт будет. Стыда не оберешься.

Нет, эта женщина не была боярыней, но и холопкой назвать ее язык бы не повернулся. Она была… особенной? Несомненно. Простоволоса и босонога, молода и… светла?

Именно что светла.

Свет исходил от белых рук ее, в которых женщина держала букет полевых цветов. От волос ее золотых. От кожи, щедро веснушками усыпанных. Она улыбнулась, ясно так, и Емелька вдруг понял, кого видит. И на колени упал.

— Встань, — молвила Божиня и волос Емелькиных коснулась, отчего волосы те вспыхнули белым пламенем, но, в отличие от иного огня, это не пугало.

И он подчинился.

— Ты боишься меня? — спросила она.

— Нет. — Емелька понял, что и вправду не испытывает страха.

Разве можно бояться жизни? А она — суть жизнь.

— Вот и ладно. — Божиня погладила его по щеке. — Ты хороший мальчик, искренний… в вашем мире почти не осталось таких. И я помогу тебе. Если ты сумеешь…

— Что сумею?

Божиня покачала головой. А потом, наклонившись, поцеловала Емельяна в лоб. И от того стало так легко, радостно, что…

— А теперь просыпайся, — сказала она. — Время пришло…

И Емельян проснулся за мгновенье до того, как ударил набатом колокол. Завыло. Загудело. А после раздался Евстигнеев голос: