Бессмертный избранный - София Андреевич

— Ты справилась с чароземом, мне говорили, — продолжает Инетис. — Ты справишься и с родами. Я помогу тебе, но ты должна будешь оставаться со мной и принять ребенка.

— Я помогу, чем смогу, — говорю я, и она кивает, как будто удовлетворенная ответом.

Приносят воду. Я забираю ведро из рук воина, одна из девушек заносит в сонную одежду для меня — и тут же выскальзывает прочь, отводя глаза от постели правительницы. Я переливаю воду в большой таз, где моется сама Инетис. Душистое мыло пахнет травами, и я беру его в руку и тут же кладу назад.

— Мойся, — приказывает Инетис. — Мне хочется спать, мне нужно, чтобы ты легла рядом.

Я никогда не раздевалась на глазах у чужой женщины. Руки дрожат, и я с трудом скидываю теплый корс, развязываю тот, в котором провела сегодня весь день. Инетис не смотрит на меня, она отвернулась в другую сторону, укрывшись одеялом почти с головой. Я заставляю себя кое-как помыться в чуть теплой воде, вытираюсь, надеваю чистую одежду. В сонной прохладно, и меня пробирает дрожь.

— Воду вылей за окно, — говорит Инетис. — И туши свет.

Я расстилаю скатку и ложусь на пол рядом с Инетис, задув пламя. Кромешная тьма окутывает нас в мгновение ока, и в этой пахнущей травами тьме я пытаюсь понять, что же чувствует Инетис, что чувствую я. Но даже если что-то и есть, оно не угрожает нам. Я думаю, что это магия Энефрет. Быть может, она охраняет нас? Ребенка? Его мать?

Я укладываюсь поудобнее, думая о том, как снова резко поменялась моя жизнь, и почти засыпаю, когда холодная рука Инетис касается моего лица, заставив меня подпрыгнуть на месте.

— Унна! — Ее шепот полон страха и кажется, она вот-вот закричит. — Унна!

Я тут же поднимаюсь.

— Я здесь, я здесь! — Мое сердце бьется как у птицы, я спешу к окну, чтобы открыть его, но голос Инетис несется мне вслед:

— Унна, ты слышишь? Ты слышишь? Не уходи, только не уходи!

— Я здесь, — повторяю я, и она вскрикивает:

— Вернись! Дай мне руку! Мне страшно! Не открывай окно!

Я сажусь на постель и хватаю Инетис за руку. Она плачет, ее худые плечи трясутся от страха и рыданий. Я прислушиваюсь к ночи, к дому, к тишине за шкурой, но ничего не слышу.

— Что ты слышишь? — спрашиваю я.

Она дышит так, словно пробежала через всю Асму. Я снова спрашиваю, но Инетис в панике, она сжимает мою руку все крепче и дышит все чаще, и я делаю то, чего никогда раньше не делала — я обнимаю ее и притягиваю ее голову к своему плечу.

— Тише, — говорю я. — Тише. Здесь никого нет. Магии больше нет, забыла? Здесь только я и ты.

Инетис тут же отстраняется, и я, напуганная тем, что перешла черту, пытаюсь подняться, но она меня не отпускает.

— Нет, — шепчет она, — нет.

И после короткого молчания:

— Ты правда ничего не слышишь?

Я качаю головой.

— Нет.

Она снова молчит, только на этот раз долго, и я понимаю, что Инетис прислушивается.

— Как будто… как будто детский голос. Или женский.

— Не слышу, — повторяю я, и почти одновременно с моими словами Инетис охает.

— Ой. Он шевелится. Дай руку, Унна. — Я не хочу трогать ее живот, я не хочу касаться ее голой кожи, но она уже схватила меня за руку и прижимает мои пальцы к своему телу. И я чувствую легкий толчок. Потом еще один, а потом прикосновение задерживается, как будто с той стороны — изнутри — кто-то тоже положил свою маленькую ручку и прислушивается к тому, что происходит.

Я отдергиваю руку и почти спрыгиваю с постели.

— Я… я почувствовала, — говорю я Инетис, стараясь, чтобы в голос не пробилась пронзившая тело дрожь.

— Обычно после того, как ребенок пошевелится, все проходит, — говорит Инетис задумчиво. — И сейчас тоже прошло.

Я слышу шорох простыней, и сонным голосом она просит меня лечь обратно. Я укладываюсь и накрываюсь своим одеялом, но тут же снова раскрываюсь и смотрю на свою ладонь. Она еле заметно светится золотом в темноте.

На том берегу слышна чужая речь. На юге ли, на севере ли — тьма во время Холодов наползает рано, и хоть вечер еще только наступил, другого берега уже не видно. Мы сидим возле костра, на котором жарится туша кабана, убитого днем в лесу, и вдыхаем ставший уже таким привычным запах дыма. Лес все еще тлеет к закату отсюда. Пламя заползло на гору — высоко, не достать, и доедает то, что может доесть. Шесть дней назад прошел холодный дождь, три дня назад он повторился. Ледяные капли помогают тушить пламя, но они же тушат костры и отбирают последнее тепло у земли. По утрам на траве иней, а в башмаки не влезть. Так и приходится спать в них. Уже без малого тридцать дней. Сколько еще — никто не знает.

Нас на берегу Шиниру уже больше тысячи — как и тех, что засели на той стороне. Асклакин вчера прислал скорохода — из Асморы идет еще войско, и, похоже, заварушка будет большая. Отец хотел отбиться двумя сотнями, но побережники оказались трусливее — или умнее, и не стали переть через реку, рискуя утопить половину отряда в мутных водах. Наш ли берег, тот ли берег — кругом обрывы, а незаметно подобраться враг уже не сможет.

— Они ждут ледостава, — замечает один из старых воинов Асклакина, покрытый шрамами времен еще алманэфретских походов Эдзура.

Его имя напоминает о мелких мошках, но никому и в голову не придет сказать об этом Эдзуре в глаза. Тяжелый, коренастый, в плечах раза в два шире обычного мужчины, он способен ударом кулака завалить лошадь — и это не байки. Он приставлен ко мне как опытный воин и советчик самим фиуром Шинироса, но мы с ним не поладили с самого начала — потому что он слишком хорошо знает о войне, а я не знаю о ней ничего. К тому же, Эдзура не любит моего отца и говорит об этом всякий раз, как замечает меня поблизости. Его жену отправили на костер шесть Цветений назад, и с тех пор Эдзура поклялся не брать в руки оружия. Только перешедшие через Шиниру побережники заставили его нарушить эту клятву. Думаю, щедрое вознаграждение, обещанное фиуром этой земли, тоже сыграло свою роль, но Эдзура об этом умалчивает.

— До ледостава Черь может еще раз взойти на небо, — отвечает ему еще один воин, имени которого я не помню — тоже из приставленных ко мне Асклакином опытных вояк. Он жмется к костру, пытаясь согреть руки, потирает ладонь о ладонь. Полная противоположность Эдзуре — худой, высокий, юркий, он предпочитает помалкивать, когда говорю я, и подает голос лишь тогда, когда уверен, что его мнение окажется к месту.

Эдзура смеется — этот смех похож на бульканье кипящей воды в большом чане.

— Снег ляжет, самое позднее, к началу чевьского круга, — говорит он. Поворачивается ко мне. — Скажи, син-фиоарна. Ты ведь родом из этих мест.

Я поднимаю голову и оглядываю берег — цепочку костров, тянущуюся, насколько видит глаз. Кто-то ходит между кострами, кто-то уже вечерничает, хрустя кабаньими костями, дозорные негромко переговариваются на самом крае Шиниру. Эдзура прав, в этих местах снег ложится рано — он ложился рано, пока миром правила магия. Что будет теперь, я не знаю.