Екатерина Дашкова - Александр Воронцов-Дашков

Однако вопреки желаниям матери Анастасия усыновила детей брата и оказалась умелым педагогом и довольно талантливым учителем. Она одна воспитала и дала образование своему племяннику Михаилу Павловичу Щербинину, у которого было имя от деда, отчество от отца и фамилия от тетки. Писатель, сенатор и государственный деятель, он по просьбе Анастасии служил секретарем своего двоюродного дяди Михаила Воронцова и написал его биографию. Он также очень тепло отзывался о своей тетке, высоко ценил ее и благодарил за свое литературное образование[753]. Дашкова, со своей стороны, приложила все усилия, чтобы сохранить фамилию, предложив присоединить ее к своей Семену и его сыну Михаилу. Они отказались, но ее семнадцатилетний крестник и двоюродный племянник Иван Илларионович Воронцов принял предложение и в 1807 году, согласно указу Александра I, стал первым Воронцовым-Дашковым.

Для княгини наступило время формально выразить предсмертную волю, поскольку первое завещание она написала около десяти лет назад, 24 декабря 1796 года, как раз перед отъездом в ссылку в Коротово. Оно было зарегистрировано в основанном И. И. Бецким в 1764 году московском приюте, которому она оставила часть своих денег. Теперь надо было сделать необходимые шаги, чтобы завершить лишение дочери наследства. В августе 1807 года она письменно выразила своим душеприказчикам Ф. И. Киселеву, А. А. Нелединскому-Мелецкому, П. Л. Санти и А. М. Урусову свою волю касательно местонахождения завещания, устройства похорон и распределения собственности. Первыми, кого она назвала в письме, были племянница Анна Исленьева и Марта Вильмот, причем Дашкова особо попросила душеприказчиков оградить Марту от наглости Анастасии. Она также сделала распоряжения по продаже ордена Святой Екатерины, с тем чтобы вырученные деньги пошли на поддержку нуждавшихся дворянских девушек в Екатерининском институте. В благодарность за помощь она оставила Киселеву свою копию портрета Екатерины кисти Лампи[754].

Дашкова разделила основные свои имения между Михаилом Воронцовым и Иваном Воронцовым-Дашковым. Михаил унаследовал белорусское имение Круглое и московский дом, а Иван получил Троицкое и окружавшие его деревни в Калужской и Московской губерниях, а также усадьбу Кирианово под Петербургом. Кроме того, она распределила различные денежные суммы между душеприказчиками, друзьями, родственниками, фондами поддержки свадеб, молодых семей, бедных, заключенных, департаментом социального обеспечения и расходами на приходскую церковь. Дашкова также дала вольную своим служанкам Прасковье, Настасье и Анне. Дочери она завещала лишь три тысячи рублей плюс ежегодную выплату четырех тысяч рублей под контролем Михаила Воронцова и, к несчастью, в пожизненное пользование — чувство гнева и обиды[755].

Сразу после смерти матери Анастасия оспорила в Сенате ее последнюю волю. Следствие и последовавшее решение подтвердили законность завещания, а проигравшей Анастасии напомнили о деньгах и собственности, которые она получила в наследство от отца[756]. Она продолжала жить в Москве, стесненная в средствах, воспитывая детей брата, давая им уроки и обеспечивая всем необходимым. Жена Павла жила отдельно в провинции в маленьком доме, который теперь Анастасия унаследовала от брата. После того как Дашкова в течение многих лет отказывалась ее видеть, она выступила в защиту своей невестки касательно ее справедливой доли наследства. Затем княгиня взяла Анну к себе, а позже купила ей дом за 17 тысяч рублей[757]. Кэтрин Вильмот характеризовала жену Павла как «приветливую и очаровательную», а Марта описала встречу Дашковой с невесткой: «Слезы лились рекою, и в первые пять минут едва ли было произнесено хотя бы одно слово»[758]. Близкие отношения между двумя женщинами продлились недолго — в 1809 году Анна Дашкова умерла, ей был всего 41 год.

В 1807 году Кэтрин Вильмот собралась домой на год раньше Марты. При отъезде сестер Дашкова осыпала их деньгами, табакерками, драгоценностями, медалями, одеждой, картинами и сувенирами из Геркуланума. Дашкова подарила Кэтрин медальон с бриллиантовым набором «Волосы Венеры», а ее компаньонке Элинор Кавано часы и шелковые перчатки[759]. Она преподнесла Марте Вильмот красивую коробку с оправленным в золото «агатовым деревом» (arboris d’agate), которое когда-то принадлежало ее матери, и множество других даров, включавших пять тысяч фунтов стерлингов и веер, полученный ею от Екатерины при первой встрече почти полвека назад. Несмотря на репутацию скряги, Дашкова могла быть щедрой, когда хотела помочь и поддержать деньгами тех, кто был ей близок.

Ее исключительная щедрость по отношению к сестрам Вильмот опровергает суровый вердикт Державина: «Княгиня Дашкова без собственных своих корыстных расчетов… ничего и ни для кого не делала»[760]. Самое главное, Дашкова рассчитывала, что сестры перевезут рукопись ее автобиографии, письма и другие архивные материалы в Англию. Ясно, что княгиня надеялась на публикацию ее истории за границей и приняла с этой целью некоторые меры. Например, она оставила описание своего участия в событиях 1762 года своей подруге Элизабет Морган. В письме 1816 года из Бата Элизабет сообщила Марте, что Дашкова дала ей очерк «того блестящего события ее жизни» с указанием опубликовать его после ее смерти, возможно, передав вырученные деньги на благотворительность. В другом письме она добавила, что, когда Дашкова «покидала Ирландию, примерно в 1781 году, она дала мне рукописную брошюру, содержавшую то, что, я думаю, может быть правильно названо протоколами революции»[761].

Обладание потенциально опасными материалами, описывавшими свержение и убийство российского монарха, было причиной большого беспокойства для женщин, поэтому Кэтрин спрятала документы «на себе» и успешно добралась с ними до дома. Таким образом, экземпляр «Записок» и, вероятно, английский перевод сохранились. Когда Марта также планировала отъезд, отношения между Россией и Британией испортились и власти узнали, что она везла какие-то важные секретные документы. Доносчиком мог быть Федор Ростопчин, доверенный друг Дашковой, который читал рукопись и надеялся выслужиться перед троном[762]. Ростопчин был генерал-губернатором Москвы во время нашествия Наполеона и заявлял, что поджег Москву, но позже это отрицал. Когда французы заняли Винково — его усадьбу на Старой Калужской дороге к югу от Троицкого, — они нашли дом в руинах и его собственноручную записку: «Я добровольно сжег этот дом, чтобы он не был осквернен вашим присутствием»[763].