Источник - Джеймс Миченер

Исполнив песни, которые царь уже слышал, Гершом в силу каких-то причин, которые он потом никак не мог объяснить, вдохновился желанием исполнить песню, которую сочинил несколько лет назад в тот день в горах, когда он задумался, как должен был бы вести себя идеальный царь; и его слова прозвучали в этой выбеленной комнате как разговор между народом Израиля и его властителем:

Возрадуйся Яхве, о праведный муж,

Ибо слово Яхве всегда справедливо.

Возблагодари Яхве своей лирой,

Превозноси его на десяти струнах псалтериона,

Слагай ему новые песни,

Играй и веселись ради него.

Ибо слово Яхве всегда справедливо,

Его действия служат истине

И он любит правду и справедливость.

Последние три строчки имели отношение не лично к царю Давиду, а вообще к царской доле, но его, мающегося чувством вины, они поразили с такой силой, что он, не открывая глаз, слабым жестом правой руки дал понять, чтобы музыка прекратилась. Он поднялся и, по-прежнему ничего не видя перед собой, сделал несколько шагов по комнате, после чего опустился на четвереньки и стал биться головой о пол, пока наконец не вмешалась Ависага. Она заставила его подняться, открыть глаза и провела обратно к креслу.

– Я предал Яхве, – заплакал старик. – Всю жизнь я творил дела, которые Яхве осуждал. От чьей руки, как не от моей, пал моавитянин? И рядом с каким алтарем, как не с моим? – Царь содрогнулся от воспоминания, как он осквернил святое место, и попросил: – Расскажи мне об этом моавитянине.

И Керит, все так же сидя на полу, сказала:

– Он был настоящим человеком. В темноте он строил туннель Давида, чтобы спасти твой город, царь. И когда мой муж был в отлучке, именно моавитянин оберегал меня. Получив свободу от рабства, он остался с нами, чтобы завершить царский туннель. Мешаб был человеком, которого я со слезами буду вспоминать всю оставшуюся жизнь.

Эти простые слова было именно то, что царь и хотел услышать, – панегирик отважному воину и хорошему человеку.

– Сядь по правую руку от меня. – И она заняла место, на котором часто сидела в последние годы жизни царя. И Давид сказал ей: – Моавитянин был отважен в бою, а я убил его. Он мужественно защищал своих богов, а я приказал его предать смерти. Что я сотворил сегодня?

Старый седой человек сидел, раскачиваясь, между двух женщин, которые оберегали его, и наконец он сказал Ависаге: «Дай мне киннор». Но когда она принесла ему инструмент, на котором он много лет назад играл перед царем Саулом, Давид не стал играть в обычном смысле слова, как только что Гершом. Он позволил своим усталым пальцам коснуться струн и стал рассеянно перебирать их, извлекая беспорядочные, нестройные звуки, но, когда звучащая в нем музыка стала обретать форму, неслышимую для всех прочих, он запел псалом, который сочинил много лет назад и который часто вспоминал в эти свои последние годы.

О Яхве, не отвергай меня во гневе

И не карай меня своим проклятием.

Сжалься надо мной, ибо я слаб,

Излечи меня, ибо трепещут мои кости

И сам я содрогаюсь.

Как долго ждать тебя, о Яхве?

Вернись, о Яхве, и спаси меня,

Даруй мне свое доверие.

Если я умру, то не смогу петь для тебя,

Ибо кто из могилы воспоет хвалу тебе?

И я устал от своих стенаний.

Он продолжал сетования о человеческих слабостях. Он говорил о тех страданиях и муках, которые в изобилии преподносила царю его бурная жизнь, и эти четверо, что сидели в комнате, эта странная четверка, которая собралась для общения с Яхве, – седой царь, который и соблазнял женщин, и убивал мужчин, совершенная в своей красоте девочка, которая была цинично отобрана, чтобы давать утешение старику и делить с ним ложе, верная жена, которая пошла на предательство одного из самых лучших и искренних людей в Израиле, и странник, преступления которого так и оставались неизвестными, – в эту ночь четверо взыскующих Яхве представляли будущие поколения мира, которые так же будут ждать ответа на свои мольбы, как они ждали их сейчас. Иудаизм, унаследованный царем Давидом, часто представал холодной религией, негибкой и полной запретов. Но ее спасали такие вот взрывы человеческих страстей, которые сейчас вырвались у царя Давида и которые потрясали Гершома, когда он бродил в горах. Где-то далеко был неразличимый Яхве, а здесь, в этой белой комнате, человеческое сердце близилось к концу отпущенных ему семидесяти лет, – но между ними двоими шел страстный диалог, выраженный в песне:

Каждую ночь я уплываю на своем ложе.

И подушка моя влажна от слез.

Я выплакал глаза от печали…

О злодеи, покиньте меня,

Ибо Яхве услышал звуки моих рыданий.

Так Давид изливал свои мучения, и слушатели в ночи принимали душераздирающие страдания старого и мстительного царя, как свои собственные. И так же, как незыблемые законы, его плач стал частью иудаизма.. Керит так больше и не видела Удода. Эту ночь она провела в лачуге торговца шерстью, а утром, когда царская процессия двинулась на юг к Мегиддо, а потом к Иерусалиму, она потерялась где-то в толпе. Впереди ре ждал город, который она решила увидеть. Удивительно преобразился в Иерусалиме Гершом-изгнанник. Став хранителем царской музыки, он приказал занести на глиняные таблички многие из поэм, сочиненных царем, и собрал их. В этой коллекции оказалась далеко не одна вещь из написанных Гершомом. Со временем они стали литургиями иудаизма; их пели в пресвитерианских церквах Шотландии; они стали гимнами в Австралии и церковной музыкой в Южной Африке; их пели на самые разные лады в самых разных религиях, ибо, где бы ни произносились эти слова, они всюду были одним и тем же – голосом человека, взывающего к своему богу, потому что Гершом был певцом, человеком, умеющим складывать слова должным образом, и им была суждена вечная жизнь.

Удоду досталась совершенно иная судьба. Когда царь Давид, не уделив внимания туннелю, отбывал в Иерусалим, строитель с разбитым сердцем вскарабкался на городскую стену, подобно фермеру с окрестных полей или покрытому желтыми пятнами финикийцу из красильни. Он затесался в толпу, которая громкими криками желала великому царю доброго пути. Удод тщетно пытался разглядеть Керит, но она так и не появилась. Не увидел он ни царя, ни Ависагу, ни Гершома: все четверо исчезли из его жизни, как призраки, которые приходят зимними ночами вселять страхи и исчезают с рассветом.

Какое-то время он не мог понять – существуют ли они рядом или уже исчезли. Правитель, помня, что Удод обвинил царя в смерти моавитянина, отказывался с ним разговаривать. Его строителей-рабов забрали в Иерусалим, и никаких важных поручений он больше не получал. Горожане, вспоминая историю, как его жена убежала с Гершомом, сочиняли баллады об этой любовной истории, добавляя намеки на историю с генералом Амрамом, так что одна из самых интересных и непростых женщин, что жили в Макоре, превратилась в обыкновенную шлюху, и порой Удод слышал, как посетители винной лавки распевают о ней и в его присутствии.