Живые. Мы можем жить среди людей - Варвара Еналь

Колька все оглядывал устройства электронных микроскопов, пробовал запустить экраны голограмм на стенах. От нечего делать включал музыку в наушниках и шутливо возмущался устарелыми музыкальными композициями.

— Электронная музыка — фольк. Вот что тогда слушали. И еще, видимо, рок. А рок же запрещен, и давно, как агрессивная музыка. Послушай, Эмма, какая странная песня.

Он ткнул пальцем в голограммную кнопку на меню одного из проигрывателей.

Раздался ритмичный стук барабанов, после ударили по струнам гитары. Резкие, четкие звуки. Зазвучал низкий голос.

Белый снег, серый лед

На растрескавшейся земле.

Одеялом лоскутным на нем

Город в дорожной петле.

А над городом плывут облака

Закрывая небесный свет.

А над городом желтый дым,

Городу две тысячи лет

Прожитых под светом звезды по имени Солнце…

Ровный голос и жесткие слова рождали странную картинку.

— Что это? — спросила Эмма.

— Какая‑то песня. В жизни такую не слышал. Кто ее написал?

Эмма дернула плечом в ответ. Откуда же ей знать?

А песня все звучала, рассыпаясь в тишине зала четкими ритмами.

Две тысячи лет война

Война без особых причин.

Война — дело молодых,

Лекарство против морщин.

Красная — красная кровь

Через час уже просто земля.

Через два на ней цветы и трава,

Через три она снова жива

И согрета лучами звезды по имени Солнце.

Колька поставил песню на повтор. Снова и снова звучали жесткие слова.

И мы знаем, что так было всегда,

Что судьбою был больше любим

Кто живет по законам другим,

И кому умирать молодым.

Он не помнит слово "да" и слово "нет",

Он не помнит ни чинов, ни имен.

И способен дотянуться до звезд,

Не считая, что это сон.

И упасть опаленным звездой по имени Солнце…

— О чем тут поется? — Эмма опустилась в кресло и вытянула ноги, — странные слова какие‑то. Что за город? На Земле, что ли?

— Наверное. Я сейчас найду информацию…

Колька поискал что‑то на экране голограммы, после сказал:

— Представляешь, это очень старая песня. Ей почти сотня лет. Ну, не совсем сотня, конечно. Но старье реальное. А звучит как‑то необычно. Война — лекарство от морщин. Почему лекарство?

— Потому что все, кто воюет, умирают. Не успевают состариться. Что тут не понятного. Две тысячи лет война. Война без особых причин. Мы же учили это по истории в классах, помнишь? Хотя, нет, не помнишь. Тебя тогда уже не было на Втором Уровне. Человечество воевало очень много и очень долго. Без особых причин, правильно. Жажда власти, денег. Управляли человечеством очень часто параноики и маньяки. А люди терпели и признавали их управление. Слушали их бредовые идеи и даже умирали за эти идеи. Это сейчас мы уже не воюем, наступила новая эпоха развития для человечества. Научный прогресс, наконец, помог человеческому разуму эволюционировать на новую ступень, новый уровень.

Колька вдруг повернулся, поднял черные брови и тихо спросил:

— Ты сама веришь в то, что говоришь? Где же новый уровень, когда нас заперли на станции и позволили превращаться в зверей? Ради чего? Ради выгоды? Ради бесперебойно работающего производства? Или ради научного эксперимента?

… Кто живет по законам другим, и кому умирать молодым… — все звучало в зале.

Эмма рассеяно провела пальцем по экрану. Слаженная и четкая теория мироустройства трещала по швам и рассыпалась, как разобранные пазлы Соньки. Действительно, что на самом деле происходит? Почему Гильдия просто бросила их всех тут на станции? Почему списала со счета десятки ни в чем не повинных детей… Ни в чем не повинных…

Пока они дети — они ни в чем не виноваты. Но как только вырастают — с ними происходят необратимые метаморфозы. Дети становятся чудовищами. Может, это и есть новый виток эволюции? Может, взрослые люди что‑то сделали не так там у себя на Земле?

Он не знает слово "да" и слово "нет"…

Что они на самом деле знают о Земле? Нужна настоящая информация, без вот этого бравурного — Гильдия заботиться о вас, новая Эпоха Развития, уникальные возможности, престижная работа и все такое. Нужна просто информация. Голые факты, без оценочной окраски. Только тогда можно разобраться во всем. По — крайней мере, попробовать разобраться.

Эмма приблизилась к экрану и открыла очередной файл профессорского дневника. Тихо сказала Кольке:

— Не выключай эту песню, пусть звучит. Под нее хорошо работается. Не хочешь почитать вместе со мной?

— Не хочу. Читай сама его бредятину. Я тут просто посмотрю, как работали экраны. Может, что интересное записано на них. Все‑таки, это часть культуры наших предков, это тоже надо знать.

2.

Сперва Эмма читала все записи подряд. Все файлы зеленых оттенков. Но очень скоро устала от этих профессорских: "Я не спал ночью, все слушал…" или "Проходил через правые коммуникационные коридоры. Провода и трубы имеют разный запах…"

Записи о запахах и бессонных часах утомляли. Бред какой‑то. Колька прав, профессор действительно медленно сходил с ума в одиночестве.

Он не удивился, когда обнаружил, что его заперли вместе со стаей. Отправил доклад Гильдии, стал более осторожным. Заперся в этих двух комнатах и выходил только тогда, когда прилетал челнок. Импульсный, управляемый автопилотом, челнок не обнаруживался радарами станции. Устройство челнока Эмма понять не могла, но она и не учила механику летательных аппаратов. У детей со станции Моаг была другая специфика, их учили программному обеспечению, языкам роботов, устройству робототехники. Как будущих сборщиков андроидов.

Эмма пробегала записи по диагонали, ругая про себя чокнутого профессора. Но один момент ее заинтересовал. Короткий кусок — воспоминание о детстве.

… Работы тут на станции оказалось очень много. Родители были заняты целыми днями, и мы могли видеться только по вечерам. Два часа посещений детского уровня — вот и все, что выделила Гильдия для семей. Работникам положено было отдыхать, здесь, на станции к режиму относились с вниманием. Потому маму и отца мы с братом видели не больше двух часов по вечерам. Мы ждали этого времени, Сережка плакал по ночам и звал маму. Но постепенно мы привыкли. У нас было все, что нужно детям. Планшеты, новые игрушки, много еды, собственные комнаты и возможность играть с детьми. Весь Второй Уровень станции был оборудован для детей. В конце концов, отец вообще перестал приходить. Работы много, и она интересная — говорил он и не хотел тратить зря время. Мы иногда общались через планшет, короткие переговоры по вечерам. Потому специально спускаться к нам у отца уже не было резона. Приходила только мать, да и то, очень скоро я понял, что не знаю, о чем с ней разговаривать.