Неизвестность - Алексей Слаповский

– Наверно. Хочу еще помучиться.

– А мне это зачем? Все было замечательно, давай не портить, ага?

– Как скажешь.

Через несколько месяцев Вера позвонила и сказала, что есть серьезный разговор.

Встретились там же. Она сказала, что беременна.

– Ничего себе… Это как?

– А вот так. Неосторожно вели себя. Будто подростки, даже смешно.

– Почему, я…

– Я помню. Не сработало. Короче, Виктор, я все обдумала. Не бойся, ты мне не нужен. Но дочь я хочу родить.

– Уже известно, что дочь?

– Да. И она вырастет, спросит, кто папа. Я не хочу говорить, что папы нет. Что умер или уехал неизвестно куда. Объясню: есть, но по разным причинам живет в другом месте и с другой семьей. Может, я за это время выйду замуж, не уверена. С двумя детьми замуж – сам понимаешь. В общем, чего бы мне хотелось: чтобы ты приезжал к дочери раз в неделю или в месяц, как получится. Материальная помощь – на твое усмотрение.

– Я, конечно…

– Виктор, не торопись. Я сказала: на усмотрение. А ля дискресьон.

– Знаешь французский?

– И английский, и испанский немного.

– Ясно… Ты, значит, твердо решила…

– Если ты скажешь, что мне надо сделать аборт, я тебя ударю. Пепельницей. Будет больно.

– Я не собирался…

– Верю. Ты честный. Тебе просто немного в жизни не повезло.

– Я так не считаю. Еще одна дочь – это прекрасно.

– Да? Что же прекрасного, если ты с ней жить не сможешь? Сам факт, что есть дочь?

– Послушай, мы оба в равном положении, то есть одинаково виноваты, то есть… Ну, ясно. А ты, мне кажется, на меня злишься.

– Немного да, злюсь. Чуть-чуть тебя ненавижу даже.

– За что?

– Думала, ты будешь в восторге, на колени встанешь, предложение сделаешь. Ты помнишь, что говорил, когда мы… Помнишь?

Я не помнил. Слишком был пьян. Наверное, говорил, что сбылась моя мечта. Что нашел идеальную женщину. Возможно, клялся, что брошу семью и уйду к ней.

Но там у меня тоже дочь. И жена, которая мне все еще кровно близка.

Я чувствовал себя униженным, мелким, гадким.

Попробовал отыграться:

– Но ты ведь призналась, что никого не любила и вряд ли полюбишь. Тогда – зачем? Чтобы просто был муж?

– Родной, ты чего? Тебе показалось, что я за тебя замуж хочу?

– Только что говорила: ждала, что на колени встану, предложение сделаю.

– Это не значит, что я согласилась бы. Не путай, тема у нас одна: договориться, что у девочки будет отец. Если ты этого хочешь.

– Хочу, конечно.

– Вот и все. А в каком режиме ты будешь существовать, твое дело!

На этом мы и расстались.

Теперь, когда я это пишу, нашей Лике, Гликерии, пять лет. Я помогаю, насколько возможно, приезжаю, привожу подарки. Чувствую себя ущербно – как всякий отец, который не может быть постоянно со своим ребенком.

Да еще эта затаенная обида Веры, которую я всегда чувствую и которая, наверно, никогда не пройдет.

А однажды приснился нелепый сон: я увидел Веру, ту, другую, то есть первую, она идет по улице одна, ей лет тридцать, я спрашиваю ее: «А где Лика?» – «Какая Лика?» – «Ты разве не знаешь, что у тебя дочь родилась?»

Кажется, она обрадовалась. Или удивилась. Слишком быстро исчезла, я не успел рассмотреть.

СНЫ

Самый частый сон последних лет: выхожу из какой-то двери, вижу незнакомую улицу, понимаю, что вышел не туда, хочу вернуться, а той двери, из которой вышел, – нет.

Иду вдоль домов, ищу табличку с названием. И нахожу, но не понимаю, что написано. Будто разучился читать. Или это на иностранном языке? Да нет, родная кириллица. Но буквы складываются в полную абракадабру. Что-то вроде «Йцукенгшщ» или «Фывапрол» – отражая мою ежедневную в эти месяцы работу с клавиатурой.

Естественно, тут же появляется и аптека, потому что слово «Фывапрол» похоже на название лекарства. А где аптека, там и фонарь. Оказывается, ночь на земле. И я уже в Финляндии, в городе Хельсинки, где никогда не бывал. Валяюсь, пьяный, на заснеженной улице среди однотипных домов скромной рабочей окраины. Откуда я знаю, что это Хельсинки, неизвестно, но знаю точно. Открывается дверь одного из домов, выходит женщина и зовет меня. Это моя жена. Как получилось, что совершенно незнакомая женщина стала моей женой, сон не объясняет. Она зовет меня, сердится, ругается. Я пытаюсь подняться и обиженно говорю, что задержался из-за друга, которого спас от верной смерти, вытолкнув из-под машины, сам чуть не погиб, а потом мы, конечно, отметили, да и кто бы не отметил? Я рассказываю свою правдивую историю долго, горячо и убедительно, при этом ни слова не понимаю из того, что говорю.

Бывает в этих снах и наоборот: перестаю понимать родной язык. Верчу головой, всматриваюсь в рты людей, будто глухонемой, слышу звуки русской речи, а о чем в этой речи речь – без понятия. Так слышится далекое радио. Иногда вдруг выделяется, словно порывом ветра донесло, что-то знакомое. Какие-то слова из твоей предыдущей жизни (а вся жизнь до сна – предыдущая): «санкции», «стабильность», «президент сказал, что»… До мозговой изжоги морщишься во сне умом, пытаясь понять, что означают эти слова. Нет, тщетно. Ничего они не означают.

И опять я на незнакомой улице. Только что она была темной, все двери первых этажей, где магазины, были заперты, везде таблички «Закрыто», и вдруг все осветилось, зажило, заиграло гирляндами, как перед Новым годом. Но на улице по-прежнему никого нет, я один. Передо мной огромный ресторан с круглыми столами, белые скатерти, официанты во фраках, женщины в длинных платьях, с обнаженными плечами. А вон и моя жена. Не та, что была в Хельсинки, и не та, что в жизни, однако я уверен, что это именно моя жена. Вокруг полно людей, в том числе мировые знаменитости, но она смотрит только на меня – не на того, кто на улице, за стеклом, а на того, кто рядом. Второй я (или первый?) моложе, стройнее, она обнимает его, целует, а я, который на улице, ревную и тоскую.

Хочу напиться, стучу в дверь бара. Выглядывает швейцар с галунами, дореволюционного вида, качает головой: «Мест нет-с, просим покорно извинить-с!» Я возмущаюсь, кричу, но не слышу своего голоса.

Мечусь по улице, колочу руками и ногами во все двери, витрины и окна. Никто не открывает. Там музыка, смех, веселье, льется шампанское, обдавая брызгами: сном меня вносит внутрь, но тут же вышвыривает обратно, на морозную улицу.

Дрожа от холода, вхожу в телефонную будку. Это еще и путешествие во времени, я вижу телефонный аппарат советской эпохи – мутно-серебристого цвета, с диском, с черной эбонитовой ручкой, которая привязана цепью – чтобы не сперли. Сон услужливо подает мне двушку, то есть двухкопеечную монету, я снимаю трубку, сую двушку в прорезь, слышу приятный щелчок и гудок, набираю номер, 99–10–86, номер, которого я никогда не забуду. Слышу: