Княгиня Монако - Александр Дюма

— Ах! — вздохнул комендант с улыбкой, которая на этот раз показалась мне искренней. — Вы обратили внимание на моего милого Басто, господин герцог? В самом деле, это очень смышленый и очень честный малый. Он спас мне жизнь и предан мне всей душой; это единственный человек, которому я доверяю и от которого ничего не скрываю. Басто не может сейчас прислуживать за столом, так как он выполняет более важное поручение; я надеюсь, тем не менее, что о вас позаботятся не хуже.

— Я очень боюсь, что мы причиняем вам массу хлопот, сударь, — продолжала я со спокойствием, которого отнюдь не испытывала, — поэтому мы завтра же уедем.

В ответ комендант принялся говорить мне комплименты: в сущности, он не досадовал на наше присутствие; в особенности были рады гостям его офицеры, которые, очевидно, томились скукой в этой глуши, в этих мрачных стенах. Они почти не отличались от заключенных. В зал кто-то вошел; комендант усадил нас играть и ушел; его не было два часа. Я получила свободу действий и могла расспросить одного довольно красивого знаменщика, который не сводил с меня глаз и готов был рассказать мне не только о тюремных тайнах, если бы я ему позволила. Он не заставил себя долго упрашивать и все по порядку поведал мне о своей опасной службе. Я узнала, что в большой башне сидит некто неизвестный; комендант никогда не упоминает об этом узнике и порой проводит с ним целые дни, но никто не видит, как он к нему входит и как он от него выходит; без сомнения, это важный человек, поскольку ему подают изысканные кушанья на серебряных блюдах. Только Басто относил арестанту угощение; бесполезно было задавать ему вопросы: он хранил молчание, как и его господин. Стража совершала обходы этого донжона внизу — никто не поднимался вверх хотя бы на ступеньку. Когда г-н де Сен-Map прибыл с этим узником, тот был закутан в плащ, а на лице у него была черная маска; с тех пор число солдат удвоилось и никто больше не покидал крепость, ворота которой оставались закрытыми и мосты поднятыми, не говоря уж об опущенных решетках.

Эта история была способна возбудить любопытство сотни кумушек и заставить их напрасно ломать головы над ее разгадкой.

Комендант вернулся и принес нам извинения, не объяснив причины своего отсутствия. Я снова приняла как можно более любезный вид и пригласила г-на де Сен-Мара в Монако. Сославшись на то, что он нуждается в свежем воздухе, я сказала, что королевская служба не пострадает, если он ненадолго ее покинет. Тюремщик поблагодарил меня, но отказался наотрез:

— Я уже давно не могу отсюда уезжать, если только не случится какого-нибудь непредвиденного происшествия. Я слуга его величества и должен оставаться при своем деле. Возможно, это тяжелая служба, но я сам ее выбрал и не изменю ей.

Наконец, настал вечер! Мы разошлись по комнатам, нам предстояло уезжать на следующий день. Я задыхалась от досады и ярости. Моим мечтам суждено было разбиться, столкнувшись с этими неприступными стенами и волей этого еще более неприступного человека. Я молча позволила себя раздеть; Блондо понимала, что я не в духе, и не говорила со мной; она лишь сочла своим долгом сообщить мне о допущенной ею вольности.

— Его высочество спросил, можно ли повидать госпожу, а я ответила, что госпожа никого не принимает, так как она очень устала и ее ужасно утомила вечерняя жара.

— Хорошо, Блондо, как только я лягу, ты можешь вернуться к себе, девочка моя; сегодня ночью я не собираюсь бодрствовать или читать. Задвинь хорошенько все засовы и закрой дверь, а свою оставь открытой, так как мне здесь что-то не по себе.

Горничная ушла; прошел, наверное, час, а я никак не могла уснуть; кругом стояла мертвая тишина, и лишь в моей голове клокотали мысли, словно волны в разбушевавшемся море. Внезапно мне почудился приглушенный звук голосов со стороны комнаты Блондо; я не испугалась — напротив, я ждала, что хитано вернется, как он обещал накануне; я села в постели и прислушалась. Ни одна дверь не открылась, ни один предмет не шелохнулся, однако до меня доносился шепот — в этом не было никаких сомнений. Моя верная служанка не задула свечу, следуя моим указаниям; я окликнула Блондо, и она почти сразу же прибежала на мой зов, совершенно растерянная:

— Госпожа, это цыган!

— Ах! Пусть он войдет! Пусть он войдет скорее!

— Но, госпожа, он так напуган и дрожит, что я не узнаю его голоса. Он прошел через дверь в стене, когда я спала, и осторожно, чтобы я не вскрикнула, разбудил меня. Мне почему-то кажется, что это уже другой человек, и поэтому я дрожу еще сильнее, чем он.

— Все равно! Пусть он войдет!

Девушка сделала гостю знак, и он явился, закутанный в плащ, в надвинутой на лоб фетровой шляпе, которую он не стал снимать; он приказал Блондо выйти столь повелительным жестом, что я остолбенела от изумления. То был жест господина, в нем не было ничего от рабской угодливости цыгана. Горничная колебалась, не спеша подчиниться, но, поскольку мужчина вновь и более красноречиво взмахнул рукой, она повиновалась, однако предварительно зажгла свечи.

Мы остались одни, шляпа и плащ упали, и передо мной предстал Филипп! Я вскрикнула и едва не упала в обморок.

Он встал на колени возле моей кровати, взял мою руку, опустившуюся к его губам, и стал умолять меня тихим голосом, во имя моей и его жизней, успокоиться и не выдавать нас. Филипп был необычайно красив; его красота была ослепительной и божественной; его сходство с королем было как никогда заметным, но он походил на него так же, как ангел похож на человека: те же самые черты были исполнены неизъяснимого очарования, которое я не в силах ни объяснить, ни передать. Я смотрела на своего друга и молча слушала его — его слова были бальзамом для моей души, а его взор пылал огнем. Словом, стоит ли об этом говорить? Я уже призналась вам в том, какие странные чувства пробудил во мне Биариц; теперь те же чувства вспыхнули с новой силой — этот несчастный был таким трогательным, а его страдания столь безмерными!

Лишь в ту минуту, когда мы с Филиппом расставались, я узнала о том, как он сюда попал; вначале я даже не успела его спросить об этом; он рассказал мне все гораздо позднее, и я сейчас передам вам его рассказ.

Вот что произошло: мой цыган, как вам известно, был беззаветно предан Сен-Мару; во всяком случае, тот так считал. Басто, как правило, проводил с узником каждое утро, играя с ним по нескольку часов либо давая ему уроки музыки: он превосходно играл на лютне, так же как и на виоле. Позже его сменял комендант; он беседовал со своей жертвой, что не доставляло осужденному никакого удовольствия, или же они вместе читали книги, которые ему позволяли читать. Господин де Сен-Map и цыган обращались с Филиппом с величайшим почтением и садились в его присутствии, лишь получив на это разрешение, — он никогда им в этом не отказывал, хотя и держался с необычайным достоинством.

В тот день хитано, как всегда, направился к несчастному узнику, но на этот раз он рассказал ему о моем желании с ним встретиться, которое Басто разделял всей душой, что не вызывает сомнений; дворецкий также сообщил Филиппу о своем намерении помочь нам и о том, что он задумал сделать вечером.