Наполеоновские войны: что, если?.. - Джонатан Норт

Мы надеемся, что воспоминание о сей дани покровительства и благотворения фламандцев не только не изгладится из памяти англичан, но еще укрепит вечную связь между Англией и страной, на которую более всего можно взирать как на натуральную ее союзницу.

Я опять отдалился от земледелия к делам военным и политическим. Впрочем, я не могу почти ничего прибавить к подробностям, особенно Вас касающимся; ибо Вы, без сомнения, уже видели фламандские плуги, грабли и вилы, кои были представлены шотландскому обществу одними из деятельнейших членов его. Самое замечательное из всех земледельческих орудий, которые удалось мне видеть, есть род палки с крюком. Оратай, держа крюк в левой руке, жнет хлеб с помощью серпа, находящегося на конце палки, и собирает его в кучу в одно и то же время. Сия операция так быстра, что два человека, идущие вслед за одним жнецом, едва успевают вязать снопы из сжатого им хлеба; но я думаю, что она может быть употребляема только на месте ровном, где вовсе нет камней.

Убор комнат и все хозяйственные орудия фламандцев носят на себе отпечаток национального их характера. Они очень прочны, но грубы и нестройны и в составе своем заключают вещества гораздо более, нежели нужно. Колодезные рычаги обыкновенно состоят из длинного деревянного таскала, а телеги и повозки столь же неуклюжи, как лошади, которые их возят. Эти подробности почти не стоят того, чтобы их описывать; но в сей огромности и нескладности, есть нечто, обнаруживающее национальный характер, который отражается и в самых мелочах.

Прощайте, любезный друг; жалею, что не имею ничего любопытного сообщить Вам о любимом вашем предмете; впрочем, все, что бы я ни написал, принесло бы мало пользы человеку столь опытному в своем искусстве, как Вы, который не имеет нужды учиться у голландцев откармливать телят и свиней.

Остаюсь и пр.

Пол.

Письмо XI

Пол к Э…

Наконец, любезный друг, переехав дорогу, ведущую из Брюсселя в Париж, посреди шумного военного торжества и ужасных следов опустошения, я нахожусь в завоеванной столице. Путешествие наше было довольно занимательным: хотя дорога не представляла никакой действительной опасности, однако иногда предстоял наружный вид, могший устрашить такого простого гражданина, как друг Ваш. И действительно, все было ново для меня, и сцены, поражавшие взоры мои, произвели на меня глубокое впечатление. Мы ехали по следам победоносной английской армии; подкрепления всякого рода и войска, недавно отправленные во Фландрию, спешили отовсюду для присоединения к армии, так что все города и дороги наполнены были иностранными войсками; ибо, хотя главная цель войны и достигнута, однако же никто не мог еще почитать ее совершенно оконченной. Конде сдался уже спустя несколько дней; Валансьен же держался еще – несмотря на то, что он вошел в сношения с нами, мы приготовлялись бомбардировать этот город. Другой слух, дошедший до нас, состоял в том, что назначено было перемирие и что гарнизон, будучи в несражающемся положении, может пропустить через город столь неопасный караван, как наш, без всякого обеспокоивания. Я любопытствовал увидеть страшные действия настоящей войны, но весьма далек был от желания, чтобы Валансьен сгорел для моего удовольствия, и очень обрадовался, когда узнал, что последний слух был основателен. Вследствие сего мы проехали ретраншаменты и батареи осаждавших спокойно и без всяких вопросов со стороны голландских и прусских часовых, которые молчаливо расхаживали взад и вперед по постам своим; наконец мы приблизились к крепостным воротам, где офицер спросил у нас паспорта и пожелал узнать, военные ли мы люди.

Услышав отрицательный ответ наш, он нам позволил въехать в сей мрачный, грязный и худо выстроенный город. Вот люди, думал я, смотря на худо одетых солдат, охранявших валансьенские ворота, вот люди, которые хотели завоевать весь мир и которых имя тридцать лет было ужасом Европы.

В самом деле, вид их был довольно дик и страшен; во взоре блистал еще остаток гордости и энтузиазма, обнаруживавший полную уверенность в своем мужестве; впрочем, они казались весьма расстроенными. Иные носили белую кокарду, другие сохранили трехцветную, а один из них, более благоразумный, к собственному удовольствию и забаве товарищей, надел на свою шляпу обе, дабы соображаться с обстоятельствами, смотря по тому, та или другая сторона возьмет верх.

Нам не позволили взойти на валы, и я не почел необходимостью прогуливаться в городе, где царствовало неприятельское солдатство, предоставленное самому себе. В глазах жителей изображались печаль и прискорбие. Хозяйка дома, в коем мы остановились, далекая от изъявления обыкновенной французской веселости, плакала почти при каждом вопросе нашем. Генерал Рей, надев белую кокарду, старался успокоить тревожившихся жителей; но так как союзные войска не были еще впущены в город, то сомнительно было, чтобы они удовольствовались блокадой, которой до тех пор ограничивались военные действия против Валансьена. Жители, по словам хозяйки, искренне уважали англичан, которых они хорошо знали потому, что Валансьен во время войны был главным депо пленных; но они боялись, чтобы город не заняли пруссаки и белги. На другой день с нами случилась встреча не слишком приятная; это был рассеявшийся кондейский гарнизон, который союзники, овладев городом, распустили. В физиономии простого солдата, лишившегося мундира, какой бы он нации ни был, есть нечто жалкое. Его походка, взор, воинские ухватки и остатки мундира, не представляя более опрятности, показывающей, что он принадлежит к армии образованной, становятся страшными, как предвестники какого-нибудь злосчастия.

Дикие и отвратительные черты лица, усы и странная одежда придавали солдатам, составлявшим гарнизон в Конде, вид совершенно разбойнический. И действительно, они были истинными образцами ужасной школы своей: недавно они остановили на дороге и умертвили французского офицера, роялиста по имени Гордон, за то единственно, что их принудили сдать крепость королю. Брат убитого офицера преследует теперь сие злодеяние, но все его старания при дворе Тюильрийском остаются еще без успеха. Солдаты тянулись в беспорядке разными толпами на пространстве двух или трех миль. Скорбь и негодование ясно изображались во взорах их.

Одни из них, замечательный по своей свирепой физиономии, воскликнул несколько раз: «Vive le roi!»[129], - сопровождая свое восклицание эпитетом, который показывал, что оно не было изъявлением почтения и верности.

На каждом перекрестке два или три солдата отделялись от толпы, обнимали своих товарищей и прощались с ними. При сем зрелище невольно родилась в душе моей мысль: что будут делать эти люди, которые при таких худых обстоятельствах вступают на поприще гражданской жизни, со своими