Право на одиночество - Ника Соболева

Она кивнула и поставила чашку на стол.

— Да.

Помолчав, Лика вдруг сказала:

— Мама всегда уходила, когда в доме кто-нибудь заболевал. Чтобы не заразиться. За нами всегда ухаживал папа или бабушка. Последние три года, с тех пор, как она умерла, я старалась не болеть, чтобы не оставаться одной. Почему ты не ушла? Ты не боишься заразиться?

Я покачала головой. Подошла к кровати, села рядом с Ликой и осторожно погладила её по голове. Она не дернулась, не отшатнулась, только продолжала смотреть на меня своими лихорадочными глазами.

— Я не ушла, потому что очень хорошо знаю, каково это — быть одной.

Больше Лика ничего не сказала. А когда пришёл доктор и выписал ей кучу лекарств, спокойно всё выпила, чтобы чуть позже провалиться в тяжёлый сон.

Я сидела рядом и держала её за руку.

Лика болела целую неделю. Максим разрешил мне быть с ней дома, договорившись с Королёвым, чтобы обойтись без больничного. Лисёнок скучала, но мы решили не возвращать её домой, пока зараза не выветрится полностью.

Лика со мной почти не разговаривала. В первые дни и не могла — всё время спала. А потом просто лежала и смотрела в потолок, словно думая о чём-то очень важном, известном только ей одной. Или следила за тем, как я убираюсь в комнате. Лекарства она принимала по-прежнему безо всяких капризов.

Порой я ловила на себе внимательный и сосредоточенный Ликин взгляд — она рассматривала меня так, будто старалась запомнить. Так, будто я вот-вот исчезну. Мне казалось это странным, но я ничего не говорила девочке.

На пятый день, когда температура уже спала, Лика вдруг вошла на кухню. Я в это время увлечённо месила тесто.

Она застыла, увидев, чем я занимаюсь.

— Что ты делаешь? — спросила девочка немного смущённо.

— Пироги. С капустой. Максим сказал, что это твои любимые.

— Да.

Лика нерешительно переминалась с ноги на ногу, не решаясь пройти дальше.

— Ты чего-нибудь хочешь? — решила я прервать молчание. — Чаю? Или суп?

— Нет, — она помотала головой, слегка покраснев. — Я… просто… мне просто скучно.

— О! Ну тогда проходи, садись. Только недолго. А то вдруг опять температура поднимется. С меня тогда Максим три шкуры снимет, что прошляпила твоё выздоровление.

Лика, усаживаясь за стол, лукаво улыбнулась.

— А я иногда слышу, как ты стонешь.

Тут уже покраснела я.

— Э-э… Ну мы вроде стараемся тихо…

— Ага, — девочка заулыбалась ещё шире, — когда здесь была Лисёнок, совсем ничего не было слышно. А сейчас вы, видимо, расслабились.

Я, почувствовав, как горят щёки, потерла одну рукой, забыв, что ладонь у меня вся в муке. Лика весело расхохоталась, увидев, что у меня из этого получилось.

— Извини, — я тоже заулыбалась, — я постараюсь потише.

— Когда Лисёнок вернётся, не забудь об этом обещании. Ей ещё рано всё это слышать.

— А тебе не рано?

Она вдруг погрустнела.

— Мне уже поздно.

— Почему?

Лика пожала плечами.

— Ты забываешь, какая у меня мама. Когда мне было двенадцать, она поведала мне всё о своих отношениях с мужчинами. И стала с ними знакомить. Один из них попытался однажды меня изнасиловать.

От изумления я села на стул.

— Я никому об этом раньше не рассказывала, — тихо сказала Лика. — Знает только мама. Она меня тогда из-под него и вытащила. И не особенно впечатлилась, сказала, что это бывает и не нужно переживать. Мама у нас такая — ей всё пофигу. Ничем не прошибёшь. Знаешь, я думаю, если бы у него получилось-таки меня изнасиловать, она бы тоже сказала, что это бывает и не нужно переживать.

Я встала и вновь стала месить тесто, чтобы успокоить злость на Лену, разгоревшуюся у меня внутри.

Громов уверял, что она неплохой человек. Да, возможно, но равнодушие иногда убивает быстрее ненависти.

— Ты поэтому стала такой грубой? Максим говорил, что в двенадцать лет ты начала всем хамить.

— Возможно, поэтому, — Лика пожала плечами. — Я не задумывалась. Мне просто было плохо. Из-за всего сразу. Я ведь считала, что мама с папой друг друга любят, а оно вон как оказалось. И эти мамины любовники, один другого краше… Я поэтому так Лисёнка опекала — боялась, что с ней будет то же самое, когда она правду узнает. Старалась её потихоньку подготовить.

Я поделила тесто пополам и отдала девочке половину. Поймав её непонимающий взгляд, сказала:

— Учись. Вечером папе скажешь, что помогла мне пироги готовить.

И Лика, поднявшись со стула, нахмурилась и стала мять тесто. Я, улыбаясь, наблюдала за её действиями.

Когда я была подростком, мама объяснила мне, что тесто — живое. И готовить лучше с хорошими мыслями, потому что оно забирает в себя энергию. На плохих мыслях тесто плохое получится. Но сейчас я была готова пожертвовать вкусом пирогов ради того, чтобы Лике стало легче. Ведь, вымешивая тесто руками, она отдавала ему свою негативную энергию, обиду маленькой девочки, которую, как котёнка, в двенадцать лет бросили в воду и оставили выплывать из реки совсем одну.

— Мама никогда не стеснялась проявлять свои чувства, — говорила Лика, с силой сжимая тесто. — Она брала меня с собой в путешествия, знакомила со своими мужиками, селила в соседней комнате, а по ночам я слушала их громкую возню. Поэтому то, что происходит между вами с папой, не может меня смутить. Я уже такого наслушалась, что, боюсь, когда меня саму начнёт кто-нибудь соблазнять, убегу из-за собственных воспоминаний.

— Не нужно никуда убегать. Просто подожди человека, которого полюбишь, и тогда всё получится.

Лика выпрямилась, вытерла вспотевший лоб ладонью, запачкав его мукой, но абсолютно не обратила на это внимания.

— А ты… ты любишь папу?

И теперь, смотря в её прозрачно-зелёные глаза, полные робкой надежды, я всё поняла.

Передо мной стоял ребёнок, который очень желал папе счастья и был готов поступиться собственными чувствами. Когда Лика просила меня переехать к Максиму, она надеялась, что я буду той женщиной, которая наконец даст её отцу то, чего он заслуживает — любовь, верность, семью.

Но то, что я испытывала к Максиму, было совсем не похоже на мою любовь к Антону. Однако сказать это Лике я просто не могла.

Впервые в жизни мне настолько трудно далась ложь…

— Да, — ответила я, смотря девочке в глаза. Они вспыхнули радостью, а в следующую секунду Лика уже обнимала меня и, уткнувшись мне в плечо, плакала от облегчения.

— Не плачь, — сказала я тихо, чувствуя такой дикий стыд, что впору было провалиться сквозь землю, — а то опять разболеешься. Пойдём, умоемся, а потом я тебя в постель уложу.