Никон - Владислав Бахревский

Сам Савва, хоть и назвался пятидесятником, не поверил тому. Не поверил, что отныне он – другой человек. Начальный! Что сам теперь может подначального тумаком угостить, что крестьянскому званию да и посадскому тоже – не чета.

Умом все знал, умом приноравливался, но сердце над умом-то усмехалось.

Не его эта была жизнь. Эту, новую, он все отгораживал от себя забором без щелей. Потому, идя обозом к Орше – везли порох и свинец в полк князя Черкасского, – никаких приказаний драгунам не давал. Люди свое дело знали и делали, и он тоже свое новое дело исполнял, как умел: искал ночлег получше, вставал пораньше, ложился попозже.

В полк прибыли вечером. Пороховую казну сдали и, ожидая от князя Черкасского приказа, остались ночевать в деревушке, где стоял у Черкасского наряд и сотни три рейтар.

Ванька Мерин для начальничка своего печь освободил. Федька Гусь сенца принес, душистого, молодого. Сами тоже на печи легли, как ближние люди. В дороге все намаялись. Дорога была не приведи господи – колдобина на колдобине. Савва, засыпая, еще подумал: стражу бы выставить… Но кругом свои, у рейтар порядки крепкие, да и пушкари пушки свои пуще самих себя берегут…

«Пусть ребята поспят, – решил Савва, – завтра князь в обратную дорогу небось отправит».

Пожалел драгун. Да и погода для сторожей была совсем негожая, то ли туман висел, то ли дождь сыпался, уж такой мелкий, как из-под жернова.

Проснулся Савва в поту. Что-то по избе елозило, что-то билось глухо, сдавленно. Этак петух в руках дергается, когда ему голову оттяпаешь. Тут еще кто-то страшно всхрапнул, булькая горлом, и Савва, цепенея, понял: режут… Его людей, спящих на полу, – режут. Как… петухов. Толкнуть Ваньку? Не поймет с просыпу. Стрельнуть? Оружия никакого. Ванька карабин на стену вчера повесил.

И тогда…

Савва нащупал ногою щель между стеною и печью. Сел, свесил в проем ноги и разом бросил себя в эту щель, заорав что было силы в груди и глотке – дикое, пронзительное, завидуя поросенку, который, расставаясь с жизнью, визжит на всю деревню.

Тотчас грохнул выстрел. Еще один, еще. Пластуны врага палили в лежащих на печи и уже не кинжалами – саблями кромсали живое…

Ударила, сотрясая ночь, пушка. И сразу пошла такая пальба, такой заклубил рев, стон, топот, что никто уж не понимал, в кого палят, куда бегут, где спасение?

Савва пролетел в запечную щель и был доволен, что его пулей не достать.

Пальба наконец утихла. Светало. Савва, напрягая слух, силился определить, чья взяла.

Пошевелился – тесно. Попробовал вылезти и понял – накрепко застрял.

– Федор! Иван! – позвал Савва.

Молчат. Убиты? Убежали?

Хотел руки поднять – правая впритык к стене, левая хоть и свободна, но проку мало: пошевелиться и то невозможно.

Закричать? А кто там, на улице? Свои? Чужие?

Простоял запечным сверчком с час – никого! Значит, и орать без толку.

Подумал: «Этак ведь и помру, без еды, без воды. Разве что похудею?»

Стоять сил не было, но изумиться хватило:

– Как же я пролез-то сюда?

Впору бы посмеяться, но с печи капало. И он догадался, что это могло пролиться… Иван с Федором не спаслись.

– Господи! За что такую смерть посылаешь? – прошептал в отчаянье Савва и услышал – дверь отворилась…

И – хлоп!

За дверью послышались причитания, потом и они смолкли. Засипела, отворяясь, дверь.

Зашли робко. Двое.

Женщина заплакала.

– Как их… Го-о-ос-поди! Всех по горлу, как гусаков.

– Выносить надо, – сказал мужской голос.

Савва понял: это старик со старухой – хозяева.

Старик сказал:

– Спасибо постояльцам, что хозяев из хаты выставили. А то бы и мы с тобой…

– Так мы ж не солдаты!

– Дура! Ночью все кошки серые.

Старик потащил кого-то, но тотчас и бросил.

– Тяжелый!.. Одежи-то на них сколько! И все хорошая. Может, снять?

– В крови…

– Эко дело – кровь. Выстираешь.

И тут Савва решился.

– Хозяева! Люди добрые!

– Ой! Ой! – взвизгнула старуха.

– Тихо! – прикрикнул на нее старик. – Али живые есть?

– Есть, – ответил Савва. – Помоги, Христа ради. Застрял.

Старик проворно залез на печь.

– Ох ты! И тут кровища.

– Обоих? – спросил Савва.

– Каких обоих? Один.

Столкнул с печи труп. Старуха зарыдала внизу.

– Цыц! – крикнул на нее старик. – По мертвым чего хныкать. Живого давай спасать.

Подержал Савву за плечи. И тоже удивился:

– Как же ты влез сюда?

– Не знаю.

– Видно, Богородица тебя спрятала от смерти… Старуха, лезь помогать.

Но и вдвоем они тоже не выдернули Савву из его западни.

– Печку, что ли, разбирать?! – удивился старик. – Уж больно ладная она у меня.

– Бога ради! – взмолился Савва. – Я тебе заплачу, а то и отработаю. Я – колодезник. Хороший колодец тебе выкопаю.

– Колодец у меня добрый, – сказал старик, – а достать тебя все равно надо… Этих-то я всех повытягаю, а тебе ж не век тут стоять.

Савва молчал. Мели Емеля, язык без костей, только поскорее за молоток принимайся.

– Сначала-то, пожалуй, этих во двор вытянуть, – решил между тем старик.

– Они ж тяжелые! – встрепенулся Савва. – Меня, старче, освободи. Я тебе помогу.

– Ну, Бог с тобой! – согласился старик и, пороша на Савву глиной и крошевом, принялся выламывать кирпичи.

Наконец-то свобода.

Поглядел-таки Савва на то место, куда его страхом затиснуло, и глаза зажмурил. Снял с пояса кожаный мешочек, где деньги хранил, отдал старику.

– Больше у меня нет! Век должник твой.

– Не я тебя спас, – качал головой старик, просовывая в щель так и этак растопыренную ладонь. – Не я тебя спас.

Поглядел Савва с печи на пол, а там половина его полусотни, и уже от мух стены черны.

11

Для иного человека уже в фамилии его заключены и судьба, и рок. У Курочки куры всему селу на диво, Надуткин – и надут, и врет, Погадайка – мастер угадывать.

Фамилия могилевского шляхтича, поспешившего с изъявлением покорной готовности перейти на службу от короля к царю, была Поклонский.

За то, что раньше других успел, Алексей Михайлович пожаловал шляхтича в полковники и отправил в Могилев звать шляхту и прочего звания людей присягать московскому государю.