Румянцевский сквер - Евгений Войскунский

Обозленные конвойные прикладами загнали застывшего у борта Цыпина в трюм.

— Что за стрельба? — встревоженно спросили его внизу.

Цыпин коротко рассказал. Он был здорово подавлен.

— А может, и нам… как Боровок… — пробормотал он. — Раз — и нету…

Щур обратил к нему бледное сухощавое лицо с печальными глазами:

— И чего достигнешь? Тело заглохнет, а душа захлебнется страданием.

— Чиво? — Цыпин удивленно посмотрел на соседа по трюму. — Какая еще душа, дядя Коля?

Щур не ответил. Странный он был… Вроде бы такой же, как все, доходяга, брат во цинге, — а все ж таки другой, неизвестно каким ветром занесенный в погибельный этот трюм. Да и возрастом был постарше — наверное, под тридцать.

Все дальше на север шел пароход. Майское солнце не грело, хотя почти полные сутки висело в бледно-голубом небе и лишь ненадолго — медленно, словно не решаясь коснуться холодной океанской воды, — опускалось за горизонт. Часто моросил дождь. Раза два налетали снежные заряды.

— Мы уже за Полярным кругом, — сказал Шехтман.

Голод и холод, качка, цинга…

К утру каждого дня в трюме оказывались двое-трое умерших. Их выбрасывали за борт. Трупами пленных солдат был прочерчен путь невольничьего корабля по Норвежскому морю.

Гористый бурый берег справа, отвесно обрывающийся в море, выглядел все более диким, нежилым. Потом и слева встали над тихой водой гранитные стены вытянутых островов. Пароход шел как бы по тесному каменному коридору, чьи стены то сдвигались, то раздвигались. Возникали причудливые нагромождения скал. В море низвергались прозрачные водопады горных речек. Изредка на каменных склонах открывались небольшие россыпи домиков, большей частью выкрашенных в излюбленный норвежцами красный цвет.

В порту Тромсё судно простояло несколько часов — тут закачивали пресную воду, краном грузили какие-то ящики. К порту, к прибрежным скалам сбежались, будто на водопой, и застыли разноцветные домики. Цыпин, поднявшийся в гальюн, увидел: в ближнем домике вдруг распахнулось окошко, выглянула светловолосая девушка в голубом свитере. Цыпин махнул ей рукой. Она высунулась из окна, всмотрелась в него.

— Los, los! — крикнул конвойный и подтолкнул Цыпина к гальюну.

Эту юную норвежку Цыпин потом вспоминал. «Как тебя зовут, девка норвейская? — думал он, лежа в темном, затхлом трюме. — С кем спать ложишься? Волосы небось по подушке рассыпаешь… Моя-то Ксения повизгивала, когда мы с ней это само… Свои карие глаза закатывала… Скоро уже срок ей подойдет… И будет у меня сын, а я-то его не увижу… Разве тут выживешь…»

С моря дул холодный, холодный ветер. Пленные в трюме жались друг к другу. Доносились протяжные печальные гудки туманных сигналов. Справа сквозь завесу тумана проступал силуэт огромной островерхой скалы, такой мрачной, словно она обозначала конец света. То был мыс Нордкап, крайний север Европы. Обогнув его, невольничий корабль повернул на юг, втягиваясь в длинный фьорд. Из-под клубящихся облаков выглянуло бледное солнце, положив на зеленую воду золотую дорожку.

Слева по борту открылся поселок на пологом склоне холма — домики под черными шиферными крышами, с высокими печными трубами, деревянные пирсы, лодочные сараи на берегу. К одному из пирсов осторожно подошел пароход. Машина, отстучав последние такты, умолкла. Вот, значит, куда приплыли.

По скрипучему трапу пленные люди сошли на берег. После долгой голодной жизни на воде их пошатывало — хоть на четвереньки падай. Они и на людей-то были мало похожи — обросшие, грязные, многие с опухшими лицами.

Тут, на берегу, их поджидал местный конвой. Командофюрер, молодой, с красивым лицом киноартиста из фильма «Маленькая мама» (только розовый шрам по левой щеке портил его), выстроил колонну, пересчитал и велел двигаться. Пошли по единственной улице рыбачьего поселка. Из маленьких окон домов на них смотрели женские и ребячьи лица. У порога длинного сарая, откуда шел сильный рыбий дух, сидел меднолицый старик в зюйдвестке и строгал ножом деревяшку. Несколько молодых парней в цветастых свитерах курили у дверей лавки. Вдруг один из них размахнулся и бросил что-то в бредущую колонну. Командофюрер заругался на норвежцев, но те неторопливо скрылись в лавке. Конвойные кинулись было искать брошенный предмет, но разве найдешь? Кисет с табаком пленные надежно припрятали — еще бы! Такая драгоценная вещь.

Каменистая дорога плавно забирала вверх. По обе ее стороны стояли карликовые сосны, мучительно искривленные, словно с заломленными руками-ветвями. Потом простерлось окрест ровное, как стол, плоскогорье, поросшее мхом и серым лишайником, а кое-где голое, каменное — пятнистое. Долго шли по тундре, направляясь к невысокому горному кряжу, и все явственней доносились оттуда скрежет и как будто стоны.

Колонна миновала поселок — десятка два домиков — и втянулась в огороженный колючей проволокой лагерь. Тут налево от ворот стоял двухэтажный желтый деревянный дом — вахштубе, должно быть, — а дальше рассыпались вроде бы цистерны, вросшие в землю. Стенками этих круглых приземистых строений служили изогнутые листы фанеры, присыпанные землей. Фанерные же крыши были выложены дерном. В маленькие двери можно было войти, лишь согнувшись пополам. Внутри полукругом стояли двойные нары.

В этих собачьих будках и разместили прибывших военнопленных.

Спали, не раздеваясь, на жидких матрацах, сплетенных из плотного бумажного шнура.

В шесть утра — подъем, свистки, понукания. Schneller, schneller! Скорей!

А что — скорей? Куда торопиться-то?

После завтрака (хлеб, граммов двадцать эрзац-колбасы и непременный эрзац-кофе) пленных повели к горному кряжу — там был карьер, каменоломня, в которой им и предстояло работать.

У подножия гряды громоздились каменные глыбы — неровные обломки скальной породы, и пленные принялись разбивать их кирками на более мелкие куски. Этими кусками гранита нагружали вагонетки, которые вручную толкали по рельсам узкоколейки к камнедробилке. Скрежеща, страшно стеная, камнедробилка металлическими челюстями перемалывала породу и выплевывала щебень. Этот щебень куда-то увозили самосвалы.

В полдень свистки возвестили перерыв на обед. На машине привезли ящики с хлебом и пятидесятилитровые термосы с супом. Каждому налили в алюминиевую миску черпак горячей жидкости с белесыми кусками разваренной рыбы. Командофюрер с лицом киноартиста, гибкий, затянутый в франтоватый эсэсовский мундир, с черной палкой под мышкой, прохаживался среди пленных, сидевших со своими мисками на обломках породы. Вдруг остановился перед Шехтманом, вгляделся в его лицо, покачиваясь с пяток на носки и улыбаясь одними губами. Когда он отошел, сидевший неподалеку немолодой работяга в измызганной шинели, в солдатской шапке с торчащими в стороны ушами, прошамкал:

— Это плохо, когда Хуммель улыбается. Твое как фамилие?

— Шайхов.

— Ты, Шайхов, ему на глаза не попадайся. Понял?

— А что такое?