Свое время - Яна Дубинянская

— Читаю, а толку? Ты все равно успел. Ты всегда успевал, у тебя же было, чтоб его, свое время. И выдернулось, и порвалось, и начало расползаться. Счастье, что удалось все-таки стянуть. Буквально на живую нитку уже.

— Как… удалось?

Полтороцкий не ответил. Чуть-чуть скривил угол рта, недостаточно, чтобы считать эту мимику саркастической улыбкой, потому что улыбаться тут нечему, а пояснять тем более не имело смысла. Я и сам знаю как.

Девочка с зеленой ленточкой на воротнике. «Вы не скажете, который час?» И еще одна, и еще; к каждому, кто раскачал свыше амплитуды свое время, там, в древнем городе, где треснула и поползла единая ткань времени, подошла такая вот девочка — и где они их набрали, как убедили в этом участвовать?! «Который час?» — и неосознанный взгляд на часы, зазубрина, мгновенная привязка к абстрактной, уже почти потерявшей значение цифре… И тут же, в синхроне — всеобщая, убедительная, окончательная, слепящая и оглушительная точка.

Это сработало.

Оно не могло не сработать. Я — автор. Я сам это выдумал.

*

— Тебя будут судить, Андрюша. Что справедливо, сам понимаешь. Рукопись послужит доказательством в суде.

И после паузы:

— Тьфу. Ты сам хоть видишь? Мужик тот ни капли на ме­ня не похож.

Похож, устало подумал Андрей. Еще как похож, потому ты и злишься. Действительно, что значат десятки человеческих жертв по сравнению с тем, как выглядит Сергей Полтороцкий — на сцене, на трибуне, в романе? Я всегда считал неспортивным писать персонажей с натуры, потому и постоянно этим грешил, самозапреты еще больше склоняют к их нарушению, чем запреты извне, тем более что последних я и вовсе не видел в упор. А они были, они существовали всегда, только мне позабыли об этом рассказать. Вернее, я сам отменил их в своей личной реальности, отверг на уровне самой такой возможности… да, мне можно было все. И я никогда не боялся, что написанное мною сбудется, потому что сам всегда четко видел грань между жизнью и литературой, как бы виртуозно ни маскировал ее для других. Но вот, нашлись же, воплотили, претворили в жизнь. То, чего ни за что не сумели бы выдумать сами.

— Я просто мало о тебе знаю, Сережа.

— Вот именно.

— Хотя нет, кое-что могу себе представить… Этого — ты еще не пробовал, да? Отыгрывать в реальности литературные сценарии, вершить судьбы мира — гораздо круче сцены и политики, я понимаю. Будоражит, наверное. Последняя возможность прыгнуть выше головы.

Засопел, глянул исподлобья:

— Ни черта ты не знаешь и представить себе не можешь. А туда же.

— Расскажешь?

Не расскажет, подумал Андрей, вряд ли ему разрешили разглашать, самое большее — напустит намеков и туману, да и надо ли оно мне? Реально использовать эту информацию для борьбы за свою жизнь и свободу мне все равно не дадут, а так, чтобы ополовинить моральный груз, разделить с кем-то ответственность… Да, именно разделить.

Никогда я не смогу честно думать, что виноваты только они одни, а обманывать себя было бы слишком пошло. Мы в одной лодке, в одном общем времени.

Полтороцкий предсказуемо пожал плечами:

— Зачем? Ты у нас мастер слова, сам, если надо, придумаешь. Разоблачишь мировой заговор, взорвешь еще чего-нибудь к финалу… Оно же тебе запросто, пару абзацев. Вам, писателям, лишь бы взрывать.

— Выучил наизусть?

— У меня память хорошая. Профессия такая.

Со значением, с акцентом, с недомолвкой; ну и ладно, никогда он не был хорошим актером, при всем своем обаянии и харизме; старая пафосная школа, где даже комические фиги в кармане были нарочиты, как бутафория на каркасе, а трагедия в принципе не знала полутонов. Мне плевать, какая у него на самом деле профессия и какие тайные силы стоят за ним… Нет, правда, серьезно, плевать.

Я побывал вне времени, и теперь я знаю цену — жизни, смерти, всему. Время намного сильнее нас, и оно запросто истончает в пыль, стирает и нивелирует любые человеческие усилия, сколько бы важности и тумана они на себя ни напускали.

Андрей закрыл лицо ладонями, помассировал виски; давила усталость, остаточная тяжесть неестественного сна, сейчас бы кофе, свежего воздуха, ледяной воды в лицо — хотя не факт, что помогло бы. Что-то сломалось внутри, съехало с оси, рассыпалось, и мне все равно. Я, который всегда живо интересовался всем вокруг, впитывал впечатления всеми органами чувств, постоянно, привычным эмоциональным фоном испытывал жгучее любопытство — на чем и работал, и жил, и был кому-то интересен — вдруг разом кончился, сдулся, сделался равнодушен даже к собственной судьбе.

Равнодушные люди не пишут книг. Не о чем, незачем, нет времени. Пускай даже я по чьему-то недосмотру — или по плану — все-таки останусь жив.

Ему ни капли не было интересно, однако он спросил:

— И что теперь?.. Привезешь меня назад? Вернешь, откуда взял?

Полтороцкий развел руками; снова жест, театральный пережим:

— Как скажешь. Могу отпустить. На тебя ориентировки по всей стране, далеко не уйдешь. Так, побегаешь немного… Оно тебе надо?

Не надо, согласился Андрей. Категорически не надо, потому что есть Инна и дети, и в первую очередь возьмутся за них. А если еще осталось что-то имеющее смысл, такое, что я должен успеть проконтролировать, обеспечить и сохранить, так это их жизнь и безопасность.

— Про Инку и малых не беспокойся, помогу, — сказал Полтороцкий, читая его мысли так же запросто, как и неоконченные рукописи. — И адвокатшу твою сам вызвоню, баба грамотная, глядишь, придумает чего…

Он поднялся на ноги, выпрямился, привычно довлея массивной фигурой, глядя сверху вниз:

— Главное, Андрюша, чтобы ты понимал одну простую вещь. Тот взрыв действительно на твоей совести. Это сделал ты.

Андрей тоже встал:

— Допустим. Это сделал я. А…

Хотел спросить, зачем понадобилось привозить меня сюда, неужели тем людям, которые без труда вытащили в реальность заведомую литературу, не удалось обойтись без всего этого трэша с похищением и мешком на голове?.. Не сумел внятно сформулировать и передумал, зависнув в режиме ожидания, тусклом и равнодушном.

Полтороцкий не смотрел на него, копаясь в своем чиновничьем портфеле. Андрей наблюдал отстраненно, как из мягких складок портфеля вылупляется наружу серебристый корпус нетбука. Надо же, точно такой же, как у меня… и даже царапина наискосок… Мой.

— Держи, — сказал Полтороцкий, бросая нетбук на кушетку. — Дописывай, пока дают.

Чуть-чуть расширяю границы хроноса. Так, чтобы поместилась боковая панель с чашкой кофе. Не больше; больше — только если надо выйти в гигиенический блок или к доставке, и каждый раз приходится делать над собой неподъемное усилие, потому что — страшно, очень страшно.