Великая война без ретуши. Записки корпусного врача - Василий Кравков

12 января. В Москве утром. На вокзале вместо отсутствующего] хлеба предложили торт и бутерброды…

22 января. Воскресенье. Колокольный благовест, но не тянет меня, как прежде, в церковь, несмотря на настоящее мое панихидное настроение. Замолкли в доме звуки рояля, граммофона. На всем легла печать silentium’а[841]. Кошмарное ожидание имеющего совершиться чего-то катастрофического. С чувством ужаса встречаю, просыпаясь, каждый грядущий день. Бездосужна, безуютна и безрадостна моя жизнь. И всего как бы много, а счастья нет. Неослабно точит меня забота о судьбе моих ребятишек, к[ото]рых так хотелось бы видеть устроенными, пока я жив… […]

[…]

3 февраля. Уезжаю на фронт. Увожу с собой большую усталость, безбрежную неуемную тоску и дьявольскую злобу на весь мир людской… […]

4 февраля. На пути к Киеву, куда с запозданием должны прибыть завтра утром. Мои однокупешники — почти все артиллеристы, ведут разговоры, в к[ото]рых видна свежая, живая работа мысли, пока касаются вопросов своей специальности, но… но… открывается проклято зияющий какой-то провал, раз начинали вентилировать вопросы гражданского порядка. И это — люди с высшим образованием, до войны бывшие штатскими! Неужели так сильна специфическая протрава блевотиной?! Настроение у всех отъезжающих на фронт таково, что там каждый будет чувствовать себя покойнее, относительно же творящегося теперь в России и ближайшего ее будущего увозят весьма сумбурное впечатление… […]

Спутники мои почти полушепотом разговорились о чинимых проделках и фокусах наших летчиков, с весьма отрицательной, конечно, стороны, заключивши со вздохом свои рассуждения, что-де, к сожалению, нельзя выведать все «на свежую воду», так как воздухоплаватели состоят под ведением великого князя Александра Михайловича[842], ergo[843] надо, значит, или хвалить, или молчать!.. Барометрическая картина, достойная пера художника-бытописателя! Какой широкий простор всякой рептильной сволочи, стоящей возле высоких особ — официальных гроссмейстеров, прикрываться их именем как штемпелем во всех своих пакостных деяниях! И самодержавие-то наше спасительно и выгодно только для одних проходимцев; так под покровом самодержавия веками неправды и бесчестия воспитывались целые поколения «двуногих блох», для к[ото]рых все содержание жизни и весь их идеал — побольше лишь себе цапать да жрать…

5 февраля. Около 7 утра в Киеве. На вокзале не столь удручающая картина, как в декабре месяце, когда я ехал на Москву: и меньше толчеи людской, и в отношении продовольствия лучше — на столах лежит большими кучами белый хлеб, а также рафинированный сахар вместо сахарного песка. Носильщики и официанты сами идут навстречу публике с предложением «чего изволите?», и за ними не надо было пассажирам ухаживать, как тогда. Вкусные горячие пирожки с рисом-морковью по 10 коп[еек]; рассольник с потрохами — 40 к[опеек]; омлет с почками — 1 р[убль] 25 к[опеек]. Видны даже валяющиеся куски недоеденного белого хлеба! […]

6 февраля. Утром в Проскурове[844]. В вагонах толчея непротолченная, через коридоры нельзя пройти. Около 5 час[ов] вечера в Тарнополе. В б вечера на этапном поезде в Бучач, куда прибыл под утро.

7 февраля. Заехал в штаб армии; повидался с милейшим генерал-квартирмейст[ером] Незнамовым. Штабные аристократы встают по-господски чуть ли не в 11 часов утра. Досуга у них много; очень заняты собой персонально — с увлечением нек[ото]рые предаются массажу, вытиранием какими-то примочками красных пятнышек у себя на лысинах, приемом регулярно через известные интервалы разных медицинских снадобий «от малокровия», «от катара желудка» (читай — от обжорства!) и т.д. […]

После обеда выехал в автомобиле на Подгайцы, а из них — на лошадях прибыл к 6 часам вечера в Завалув, прозванный нашими штабными остряками «Незалуповым». Чудная погода, глубокий санный путь; дорога — в горах. Опять у себя «на позициях»; как будто бы и не ездил в отпуск. […]

12 февраля. […] Московским] окружн[ым] воен[но]-санит[арным] инспектором назначен Алеша Никитин потому, что устраивал лазарет при обители «пресвятой» велик[ой] княгини Елиз[аветы] Федоровны и лечил когда-то каких-то великих княжат; начальником санитарной части нашего фронта назначен неведомый мне врач Петров потому, что его какой-то родственник был воспитателем наследника; «протерший» себе всю задницу в Главн[ом] военно-санит[арном] управлении канцелярский скриба д-р Млодовский еще летом назначен Главным врачебным инспектором (общеимперским!!) только потому, что его не то брат, не то дядя состоит управляющим имениями принца Ольденбургского, и проч., и проч. Так даются ответственные высокие должности на Святой Руси, как даются места прислуге господами, с той лишь разницей, что господа в свои вотчины все-таки норовят брать кого-либо подоброкачественнее на обслуживающую их работу, а в ведомствах же наших самодержавными господами положения устраивается и всякая шваль лишь для прокорма, без соображения годности для государственных интересов[845]. […]

14 февраля. Тепло. Поехал в 13-ю дивизию. Побывал в звериных логовищах — «лисьих норах», в к[ото]рых живут наши серые страстотерпцы; повидать же их во всей удручающей обстановке — это надолго испортить свое душевное настроение[846]. […] Тоскует по миру почтеннейший «начдив» Коссовский[847] с двумя «Георгиями»; от него узнал, что в «сферах» вместо Григория Распутина появилась и задает тон какая-то «Анна Смердящая»[848].

Прибыл на место генерала Федорова новый инспектор артиллерийского] корпуса Ивашинцев[849], «из молодых — ранний», типа «нервостервика»… [..]

17 февраля. Ночью в штабе был переполох: немцы с целью, вероятно, «охоты за черепами» внезапно ворвались в окопы одной из рот 46-го полка. […]