Нетленный прах - Хуан Габриэль Васкес

Это был жест отчаяния. Не знаю, понимал ли это Ансола, но для меня это было очевидно. Кому собирался он представить сведения, которые не в состоянии был изложить здесь? В эту минуту поднялся прокурор. И сообщил, что Ансола выдвинул тягчайшие обвинения, что Ансола постоянно жалуется на предвзятое к себе отношение, чтобы не сказать – травлю, хотя ему никто никогда не запрещал высказывать все, что заблагорассудится. Между прочим, так оно и было. Потом сказал, что обязан самым настоятельным образом потребовать, чтобы сеньор Ансола все же представил свои доказательства, ибо отказ будет значить, что он тщится не прояснить дело, но всеми средствами еще больше запутать его. Против этого тоже трудно было что-либо возразить. Потом сказал, что сеньор Ансола до сих пор не привел ни единого убедительного доказательства. И с этим было не поспорить. И еще сказал, что сеньор Ансола хотел выглядеть здесь знаменосцем правосудия, но вместо этого выставил себя гаером, а в зале суда устроил балаган. Публика меж тем орала, оскорбляла его и уже начала угрожать ему: и как же им понравилось слово балаган, как часто станут они бросать его в лицо Ансоле. Все, что говорил прокурор, соответствовало действительности. Спросил ли себя Ансола, так ли это? Усомнился ли он хоть на миг в своей правоте?

– Если сеньор Ансола не представит доказательств, – продолжал прокурор, – судья обязан будет удалить его со слушаний. Если не представит, сеньор Ансола не сможет жаловаться, что ему не дали слова, и уж тем паче – что на этом процессе выгораживают соучастников убийства.

Судебные хроникеры описали, как в эту минуту Гарсон, прикрывая рот ладонью, переговорил с тремя членами суда, а те, отвечая ему, предприняли те же меры безопасности. Потом судья выпрямился в кресле и объявил:

– Судейская коллегия приняла решение подвергнуть вас, сеньор Ансола, допросу. Соблаговолите точно сформулировать обвинения против всех лиц, которых вы считаете замешанными в убийстве генерала Урибе. Соблаговолите назвать их имена.

– Не могу, – сказал Ансола.

– Будьте добры назвать имена тех, кого считаете ответственными.

– Не могу, – повторил Ансола.

– В последний раз – назовете имена или нет?

– Нет.

– Хорошо же. В таком случае считаю ваше присутствие здесь бессмысленным. Ваше участие в прениях прекращаю. Больше говорить вы не будете.

Это заседание суда окончилось подобием уличной манифестации – с таким же бешеным неистовством, с таким же ощущением подожженного фитиля. Другая, такая же, ожидала Ансолу снаружи, на мостовой Шестой карреры, причем была столь свирепой, что журналист Хоакин Ачури попытался удержать его, советуя не показываться там. «Выждите немного. Дайте им разойтись. Будьте благоразумны, послушайте меня». Однако Ансола не внял. Едва выйдя за деревянные двери суда, он получил прямо в лицо залп оскорблений и угроз. «Сукин ты сын, – слышал он, – тебя убить мало, сволочь, тебя убить надо», – кричали ему с одного перекрестка. «Предатель», – неслось с другого, а с третьего обвиняли его во всех смертных грехах: убил, закопал и надпись написал. Он опустил голову, чтобы плевки не попали в лицо, полицейский патруль окружил его, чтобы оголтелая толпа не разорвала в клочья собственными руками. Впрочем, одна все же дотянулась до него через головы полицейских и ударила по шее, а другая, вооруженная палкой, сбила с него шляпу, и еще слава богу, что не заехала по лицу. Среди тех, кто так бесновался, было много людей, которые еще неделю назад славили его и приветствовали – узнал ли их Ансола? И вот так, в кольце полицейских, в этом массовом психозе ненависти, не отдавая себе отчета в своих действиях, ибо решали за него другие, он добрался до площади Боливара. Ачури издалека увидел, как буквально из ниоткуда возникла коляска, открылась дверца, еще увидел, как Ансола нырнул туда, словно его толкнули, и еще услышал, как кто-то распорядился:

– Доставьте его домой. Не останавливайтесь, ни за что на свете не останавливайтесь!

Свидетелей того, что произошло после, не имеется. Мы можем лишь предполагать дальнейшее на основании известных нам событий – его ареста и заключения в тюрьму. Судя по всему, арест произошел немедленно, поскольку следующее утро он встретил уже в подвале Управления полиции, так что карета, которая должна была доставить Ансолу домой, на самом деле привезла его в каталажку. Я представляю себе его в эти секунды: каково это – предполагать, что скоро окажешься дома, обретешь отдохновение и покой на своей кровати, под шерстяными одеялами, и вдруг обнаружить, что находишься не возле своего дома, а у штаб-квартиры столичной полиции. Двое агентов на тротуаре подходят к нему с боков, хватают и волокут внутрь. Третий – его лица Ансола так и не увидит – объявляет, что он арестован.

– За что? – кричит Ансола, пытаясь сопротивляться. – Что вы мне инкриминируете?

– Неуважение к власти, – отвечает грубый голос. – И попытку применить огнестрельное оружие против офицера полиции.

Вот так, наверно, все это могло происходить. Поводы для ареста были недельной давности: в коридорах «Салон-де-Градос» офицер вынужден был применить силу, чтобы отвести Ансолу в комнату для свидетелей. Единственным пострадавшим был сам Ансола, потому что его сперва сбили с ног, а потом потащили, толкая в спину. И вот теперь его привлекают за этот инцидент, и – что еще абсурдней – обвиняют в том, что он пытался пустить в ход свой револьвер, изъятый у него во время обыска. Да, это была месть Корреаля, месть всей колумбийской полиции и каждого ее сотрудника, опозоренного показаниями свидетелей Ансолы. Да, это было дело рук Саломона Корреаля, который объяснял ему, что с полицией в этой стране лучше не связываться.

Не знаю, долго ли просидел Ансола в тюрьме – документов на этот счет не осталось, – но известно, что своим чередом шел процесс в «Салон-де-Градос», где его имя теперь было опозорено, а сам он воспринимался как зачумленный. Не знаю также, рассказывали ему надзиратели о ходе слушаний или нет, допускали ли к нему посетителей – Хулиана Урибе, к примеру, – которые могли бы передавать ему газеты, откуда бы он черпал толику сведений. Если так, то он мог представить себе, что говорят о нем во внешнем мире – в мире, который он пытался сделать хоть чуточку справедливей (пусть и действовал он неуклюже и неискусно, полагая, должно быть, что сможет применить на практике свои сокровенные чаяния и все, что вынашивал в самой глубине души). Под заголовком «Впечатления о слушаниях» редактор «Тьемпо» напечатал несколько абзацев, в которых Ансола в дни заключения, как в разбитом зеркале, мог бы видеть свое отражение, пусть сильно искаженное и неполное, меж тем как безымянные темные силы неспешно решали, как распорядиться его жизнью.

Сеньор Ансола Сампер больше не появляется на слушаниях по делу о покушении на генерала Урибе Урибе. В течение тринадцати дней он был на этом громком процессе самой заметной фигурой; тринадцать заседаний были посвящены допросам его свидетелей, очным ставкам, проводимым по его настоянию – а вот теперь деятельность этого беспокойного молодого человека пресечена, в чем виноват он сам, поскольку отказался уточнить и конкретизировать свои обвинения. Ансола предстал перед судебной коллегией как провозвестник истины и света, а удалился, окутанный тьмой, ибо недвусмысленно отверг просьбу сформулировать ужасающие обвинения, которые, как мы все надеялись, вот-вот сорвутся с его уст. После отказа присутствие его на слушаниях потеряло всякий смысл – ему решительно нечего было делать в зале суда.