Меч на ладонях - Андрей Муравьев

Вот и родной плетень. Одноухий Сирко от самых ворот прыгает вокруг, похрипывая радостно. Старый пес уже несколько лет как потерял голос. Белые стены, соломенная крыша в два ската, низкое крыльцо с ганком[143]из битого жернова, который привезли Тимофею дружбаны с сотни. Двор он еще в первый год замостил булыжниками, как в столице, не переняв сельской традиции выкладывать подворье нарезными чурбачками. Булыжник крепче, такое покрытие стоять будет сотню лет, по осени и весне, когда все вокруг утопает в грязи, по двору можно было ходить босиком, без опасности увязнуть по колено в непролазной топи. В глубине – два хлева, в одном похрюкивают хаврошки, во втором мычат две коровы, пара телят и племенной бык, гордость хозяина. Отдельно, боком к дороге, стоит конюшня. Кроме тимофеевского Орлика там еще молодая кобылка, пара меринов для хозяйственных нужд и четверо жеребят. Как подрастут, два будут конями для сыновей, а два на продажу цыганам пойдут. Квохчут куры, гордо на плетне восседает рыжий петух Тишка, забияка и знатный топтун.

Горовой степенно заходит в сенцы, снимает форменную фуражку, открывает двери в хату. У печи на скамье стругает ложку дедка Хивря. Весь седой как лунь, он еще вполне споро справляется с нехитрым хозяйством, командуя двумя внуками и невесткой. Младший, Семка, радостно взвизгивает и кидается к отцу, старшой, Игнат, тоже рад, но уже сдерживает эмоции. Он встает из-за стола, поправляет рубаху.

– А где мамка-то? – шепчет подъесаул, гладя по непослушным вихрам младшего.

– А я здесь, Тима. – Голос доносится из-за спины.

Тимофей Михайлович пробует развернуться. Но что-то тяжелое навалилось на спину, не дает.

– Галю!

Рывком, как в бою, подъесаул выкидывает колено и, упершись плечом, выкручивается.

Серая тварь в черном балдахине до пят хохочет, глядя на его изумленное лицо. Капюшон закрывает глаза, видны только разинутый в беззубой усмешке смеющийся рот с кривыми деснами и подбородок, покрытый щетиной и бородавками. Костлявая рука крепко сжимает маленькую косу.

Смех смолкает… Тимофей уже стоит не в ридной хате, а на холме, поросшем бурьяном. Пахнет пыльный ковыль, гуляет по разом вспотевшей шее ветер.

– Обмануть меня вздумал, казак? – шипит беззубая костяная баба. – Сбежать?!

Тварь прыгает к нему, заглядывая в лицо провалами пустых глазниц, жадные сухие, перетянутые старческими жилами руки опускают страшное оружие для замаха. Тимофей Михайлович чувствует как каменеют, наливаются свинцом ноги, опускаются руки. Хочется дернуться, бежать, уворачиваться, очень-очень хочется. До боли. Его трясет, а исчадье с занесенной косой все хрипит, ухмыляясь, ему в лицо:

– Ты никогда не уйдешь от меня! Нигде! Я ж свое возьму всегда! ВСЕГДА!

«Смерть? Смерть!» – только и проносится в голове, как костяная баба без замаха бьет его под бок своим оружием. Руки подъесаула, вместо того чтобы отвести лезвие, бессильно повисают вдоль тела. И только пятками, носками, взглядом он пробует отодвинуться, отвернуться, сбежать.

…Лавки, предложенные монахами своим заезжим гостям в качестве ночного ложа, были нешироки даже для субтильных жителей одиннадцатого века. Горовой же со своим весом в восемьдесят пять килограммов был тяжелее местных раза в два. Так что неудивительно, что во сне он элементарно навернулся со скамьи. Странно было то, что после того, как упал, стукнувшись пребольно об угол соседней скамьи, Тимофей Михайлович проснулся. Ведь песня Иштар – старое и верное заклятие. После него любой спит четыре часа – как праведник, так и грешник, больной ли, здоровый, уставший ли или полный сил, человек засыпает и спит как младенец, причмокивая и видя во сне приятные несложные картинки. Эту песню лекари использовали для того, чтобы дать отдых немощным, помочь набраться сил тем, кому они понадобятся, дать передышку занятым.

Казак проснулся. Не было костлявой, не было родной Горловки, зато болел ушибленный бок, и ныли рассаженные о пол плечо и колено. Голова была чумной, как после графина водки под один хлеб или после полуведра местного вина. Клонило в сон, но от мысли, что, заснув, он может опять встретиться со смертью, подъесаула передернуло. Он рывком поднялся и потянулся. У входа стоял бак с дождевой водой, и Тимофей двинулся туда. По дороге в полумраке он отметил про себя, что одна из лавок, предназначенных для сна «полочан», пустует.

«Лекарюка, зараза, сбег!» – отметил лениво казак, но предпринимать ничего не стал. Если и сбежал медик, то это дело монастырской стражи. Ни казака, ни кого другого из русичей не выпустят. На этот счет очень ясно выразился капитан папской гвардии. Он заявил, что и императрица, и ее сопровождающие – дорогие гости в монастыре и могут в сопровождении гвардейцев передвигаться по всей территории, но выходить за пределы обители им нельзя.

Немного поплескавшись в воде и придя в себя, подъесаул обратил внимание, что воины, должные оберегать покой обители и стеречь венценосную гостью и ее сопровождение, поголовно спят. Кто присев на корточки, кто прислонившись к стене, а кто и просто прилегши на двор.

– Од теж, порядочки, – крякнул Горовой, но будить никого не стал. Чувствуя себя немного не в своей тарелке оттого, что находится фактически под стражей, Тимофей Михайлович отнюдь не стремился облегчить жизнь своим надзирателям.

От воды полегчало в голове, мысли обрели связность, но еще слегка пошатывало.

– Ишь ты, какая гадость-то приснится, – сам себе пробубнил казак.

Спать уже не хотелось. Разминая руки и рассматривая спавших гвардейцев папы, подъесаул прошелся по двору.

«А что, если наутек ломануться? На коней, пока спят, с саблями наголо?» Вид лежащих вповалку охранников навевал фантазии… Но такие мысли надо было гнать.

«Не-а, вроде и не враги вокруг, так, проверка, подержали, да и отпустят… Да и бежать если, куда податься?»

Он прошелся до монастырской кухни. Отсутствие какого-либо движения настораживало. Даже дворовые собаки и те, поскуливая во сне, не вылезали из конур.

«Что-то нездорово спят». Горовой попробовал пихнуть одного из гвардейцев, но тот только замычал и перевернулся на другой бок.

Подъесаул быстро вернулся ко входу в залу для паломников, где ночевали императрица и ее спутники. Окружавшая обстановка ему не нравилась, значит, существовала какая-то опасность. А если существует опасность, то лучше ее встречать с оружием в руках.

Горовой попробовал растолкать Малышева или Пригодько, но те больше походили на мертвых, чем на спящих. На чувствительные пинки они даже не мычали в ответ. От Улугбека и Грицька было еще мало проку, значит, оставался он один.

Горовой перекрестился, быстро надел кольчугу, проверил револьвер и саблю. Что бы ни вызвало такую странную сонливость у людей, находившихся в обители, на него это уже не действовало. Теперь он готов был охранять своих товарищей хоть до утра.