Красно-коричневый - Александр Проханов

Он понимал, что окружен. Взят в кольцо огромным змеевидным туловом. Стиснут мясистой скользкой петлей. Если попытаться пробиться, прорубиться сквозь кольцо, то немедленно по чешуйчатому тулову пробегала конвульсия, и его отбрасывало страшным ударом. Лопался среди домов красный шар огня, и у него на виду сгорали бегущие люди. Взрывался за стеной динамит, и вывернутая, в синих жилах, лежала изуродованная голова. Стоял среди колонн наполненный цветами гроб, и в нем лежал убитый друг. Скользила по солнечным занавескам бесшумная тень, и кривой тесак, прорубив плащаницу, торчал в груди старика.

Ему указывали на его бессилье. Требовали подчиниться. За непокорность, за попытку бунта казнили у него на глазах взятых заложников. Заложниками были знакомые, близкие люди, и среди них – Катя, над которой, он чувствовал, нависло несчастье.

Он бы мог обмануть змеевидное тулово. Прикинуться мертвым. Стать неживым, холодным, подстать самому тулову. Проскользнуть под чешуйчатой петлей и бежать на волю, на свободу, на огромные пространства обезлюдевшей Родины. Туда, где в солнечной дымке вянут цветы на холмах, благоухают болота с проблеском зеленых стрекоз, текут ленивые безымянные речки с бисером и блеском мальков. Он мог бы бежать и спрятаться в дебрях любимых лесов, потеряться в бурьянах среди заросших троп и дорог. Но леса не примут его, беглеца. Отринут бурьяны и речки, белесые холмы и дороги. Ибо он – воин, не смеет бежать.

Он метался в бреду, кутался в негреющее одеяло, стучал зубами о край чашки. И наутро, обессиленный, в холодной испарине, лежал в бледном свете начинавшегося московского дня. Знал, что должен убить.

Он встанет с кровати. Откроет красный скрипучий комод. Извлечет из теплой рухляди, из материнских платков и платьев завернутый в тряпицу пистолет. Рассыпет его на вороненые, тускло сверкающие элементы. Протрет белоснежным лоскутом, снимая тончайшую пленку масла. Соберет вновь, держа на ладони потеплевшее от прикосновений оружие. Вгонит обойму, начиненную латунными, с округлыми пулями, патронами. Передернет затвор, посылая в ствол первый патрон. Станет искать того, кого задумал убить.

Он проводит на работу Катю, оставит ее в маленькой комнатке с пестрыми ящиками картотеки, а сам прокрадется в белокаменные палаты с длинным дубовым столом, где сидят человекоподобные существа с копытами вместо ступней, с чешуей вместо кожи, с хоботками и клювами вместо носов, с желваками и шишками на приплюснутых головах с глазами ящериц, рыб и лягушек. Услышит их шелест и посвист и с порога, поддерживая одной рукой другую, стреляющую, разворачиваясь на несколько градусов после каждого выстрела, перестреляет их всех. Увидит, как падают на стол их уродливые пробитые головы, и из дырок, как из хрустнувших ракушек, вытекает желтоватая жижа.

Но нет, не в них он станет стрелять.

Он отправится к царицынским прудам, к розовым руинам дворца. Отыщет знакомую виллу с железными воротами и зорким глазком телекамеры. Затаится в строительных рытвинах, среди лебеды и щебня. И когда с мягким рокотом подъедет «мерседес» Хозяина, он рывками, скачками приблизится к серебристой машине, разглядит сквозь стекло круглую ненавистную голову и вышибет из нее вместе с мозгами все смертоносные планы.

Но нет, он не станет стрелять Хозяина.

Его охота, засада, его смертельный удар будет нанесен по другому. В того, ненавистного, поселившегося в Кремле среди царских дворцов и соборов, будет направлен его карающий выстрел. В злобные кабаньи глазки. В ошпаренное, как вареная свекла, лицо. В беспалую, как рачья клешня, руку. В сиплый, сквозь гнилые бронхи, голос. В тяжелые, как мокрая глина, мозги. В звериное, из страхов и хитрости, чутье. В бычье, отечное, изъеденное кавернами сердце, где вынашиваются погромы и злодейства. В чудище, принявшее человеческий образ, насланное по чьему-то страшному попущению, за какой-то их общий, неведомый грех. Он, Хлопьянов, не умеющий отмолить этот грех, не нашедший друзей и соратников, один, своей волей, своим правосудием, произведет карающий выстрел. Очистит страну от скверны.

Это и будет его последний бой и сражение. Исполнение заветов и заповедей. Исполнение присяги.

Хлопьянов лежал в свете раннего утра, исцеленный, спаливший во время ночного жара еще один покров, в который куталось его безымянное «я». И это «я» обнаружилось теперь, как стремление к поступку. И этим поступком будет выстрел, который уничтожит Чудовище.

Он дождется дня, когда будут награждения в Кремле. В золоченом зале соберутся клевреты. Волнуясь, с подобострастным трепетом, станут выходить вперед. И Чудовище, наслаждаясь властью, станет одаривать своих верных слуг, протягивать им коробочки с желтыми кругляками наград. С последнего ряда, вытянув руку, отражаясь в зеркалах, Хлопьянов пошлет в него пули, смещая вниз траекторию выстрела, по мере того, как будет заваливаться, подгибать колени пораженная цель.

Но это невозможно. Ему не пробраться в Кремль. Не проникнуть сквозь заслоны охраны.

Он станет стеречь его в заповедном лесу, куда Чудовище выезжает на зимние кабаньи гоны. Или на весеннюю тягу. Или на осеннюю утиную охоту. Прокрадется в заросли, в дебри, в ломкие болотные тростники, сквозь которые ветер продувает легкий колючий снежок. Затаится там, среди ломких промерзших стеблей, вслушиваясь в крики загонщиков, в лай собак, в гулкие выстрелы. И когда в тростниках, дыша паром, проламывая сапогами лед, выйдет Чудовище, он, Хлопьянов, упрет локоть в твердую кочку, всадит в него несколько метких пуль и уйдет, слыша, как хрипит и булькает кровью простреленное горло Чудовища.

Но и это не реально. Неизвестно время охоты. Неведомы лесные тропы. Опасны егеря и объезчики, караулящие угодья.

Он выследит Чудовище на его даче, в бане, куда съезжаются продажные генералы, покорные министры, закадычные собутыльники. В звенящем тумане гогочут, похлопывают друг друга по потным телесам. Чокаются, хватают с тарелок сочные ломти шашлыка. Косолапо, покачиваясь, идут в парилку, охаживают себя зелеными душистыми вениками. Он, Хлопьянов, извлекает из-под белой простыни вороненый пистолет, и сквозь голые спины, хлещущие березовые прутья, стреляет в Чудовище. В его длинное лежащее тело, в распаренное лиловое лицо видя, как сотрясается в смерти его костистая спина, дрожат ягодицы, сучат перевитые венами ноги.

Но и это недостижимо. Дача под тройной охраной. На всех подъездных путях, на всех дорогах и тропах, у всех ворот и калиток – незримые стражи, а у бани – недремлющие часовые, вооруженные, банщики.

Нет, не в лесу, не на даче, не в кремлевских покоях он станет выслеживать Чудовище. Ежедневный утренний и вечерний кортеж на Кутузовском проспекте проносится мимо гостиницы «Украина», по мосту, вдоль мэрии, на Новый Арбат. Длинные черные глазированные лимузины с красными и голубыми мигалками, от которых шарахаются напуганные сиреной водители, – вот объект для удара.

С удобной позиции, с крыши дома, из чердачного окна, поглядывая на хронометр, уперев надежно трубу гранатомета, дождаться, когда вдали, на проспекте возникнет размытый вихрь, черный сверкающий смерч. С дальней дистанции, по второй машине, по лобовому стеклу, по хромированному радиатору, пустить длинную дымную трассу с мохнатой головней гранаты. Увидеть, как ахнет красный взрыв, и машина встает на дыбы, перевертывается, от нее отрываются колеса, валы, изуродованные ошметки, и кругом в дыму сбиваются в груду и месиво машины сопровождения.