Полюс капитана Скотта - Богдан Сушинский

Все мое сердце преисполнено жалостью к Вам. Ваш Р. Скотт».

— Скажите, Уилсон, — спросил капитан, оставшись довольным тем, что вылилось из-под его пера, — это правда, что у вас, медиков, некое особое отношение к смерти?

Уилсон выдержал небольшую паузу, а затем ответил:

— Только в том смысле «особое», что мы часто сталкиваемся с ее приходом, а потому более привычны к ее проявлениям. Но это касается смерти других людей. Что же касается собственной, то каждый встречает её по-своему.

— Понятно.

— Но вы хотели спросить о другом: не страшусь ли я той смерти, которая ждет нас всех в этой палатке.

— И как бы вы ответили, если такой вопрос действительно был задан вам?

— Стараюсь, насколько это возможно, относиться к своей гибели философски. В конце концов я счастливый человек, поскольку, побывав на полюсе, пусть даже не первым, я успел совершить то, о чем мечтают миллионы мужчин всего мира. И хоть в какой-то степени, но все же мое имя будет увековечено потомками рядом с именами таких достойных людей, как вы, как лейтенант Бауэрс, как ротмистр драгунского полка Отс и унтер-офицер Эванс…

— Приблизительно так я и представлял себе ваше отношение к трагедии, которая нас ожидает.

Второе письмо, которое было написано Скоттом сразу же после этого разговора, он адресовал матери лейтенанта. «Дорогая миссис Бауэрс! — непослушной, дрожащей рукой выводил он. — Боюсь, что это письмо Вы получите после того, как на вас падет один из самых тяжелых ударов за всю Вашу жизнь.

Я пишу в те минуты, когда мы очень близки к завершению нашего путешествия, и завершаю его в обществе двух доблестных и благородных джентльменов. Один из них — Ваш сын. Он стал одним из моих самых близких и самых верных друзей, и я ценю его удивительно прямую натуру, его способности и его энергию. По мере того как возрастали трудности, его бесстрашный дух вспыхивал все более ярко, и он оставался энергичным, преисполненным надежды и до конца непоколебимым.

Пути провидения нам неведомы, но все же должны быть какие-то причины того, что была отнята такая молодая, сильная и многообещающая жизнь.

Все мое сердце преисполнено жалости к Вам. До конца он говорил о Вас, о своих сестрах. Понимаю, какой, наверное, счастливой была его семья, и, может быть, хорошо, когда в прошлом видишь только самую счастливую пору. Он остается искренним, самоотверженным и до конца полным надежд и верит в Божье милосердие к Вам. Ваш Р. Скотт».

Письмо к матери лейтенанта он завершил как раз в ту минуту, когда сам лейтенант вернулся из очередной вылазки за пределы палатки. Генри не лежалось в спальном мешке, время от времени он выбирался из этого убежища, как из фронтового блиндажа, и отправлялся на изучение ситуации, словно в тыл врага. Порой казалось, что он боится пропустить тот миг, когда погода решит смилостивиться над своими антарктическими заложниками или же наоборот: своим выходом из пристанища старается эту пору, это милосердие, вызвать, приблизить.

Капитан хотел было признаться Бауэрсу, что только что он трудился не над очередной записью в дневнике, а над письмом его матери, но то ли постеснялся сделать это, то ли просто поосторожничал. В конце концов это его, начальника экспедиции, сугубо личное послание. Да и кто знает, как молодой лейтенант отреагирует на такое негласное общение командира со своей матерью? Стоит ли его, человека, решительно нацеленного на поиски путей спасения себя и своих товарищей, терзать сейчас такими «посмертными» письмами?

— Что скажете, лейтенант флота? — как можно веселее спросил Скотт, поспешно закрывая дневник, между страницами которого было вложено письмо миссис Бауэрс. — Когда можно будет поднимать паруса?

— Такое безумное буйство не может длиться вечно, сэр. Вечер и ночь мы, по всей вероятности, потеряем, а завтра на рассвете нужно сниматься с якоря, — решил придерживаться морской терминологии лейтенант. — По крайней мере нам с судовым врачом Уилсоном.

— Скорее бы, джентльмены удачи, — проворчал из своего спальника доктор, — а то опасаюсь, как бы ваши якорные цепи не заржавели.

Моряки промолчали, и в палатке воцарилось тревожная, гнетущая тишина. Скотт вновь, в который уже раз за время этого «великого предсмертного стояния» в своем последнем лагере, мысленно обратился к Кетлин и сынишке, но тут же почувствовал, как глаза его наполняются слезами, и устыдился своей слабости. Он чувствовал себя виноватым перед женой и маленьким Питером, причем вина эта, по его мнению, заключалась не столько в том, что он не сумел спасти себя и свою группу, что погиб, оставив Кетлин одну, с сынишкой, который вырастет, не зная, не помня отца. Не он первый из исследователей погибает во время подобных экспедиций.

Больше всего капитана угнетало сознание того, что он не сумел хоть как-то финансово обеспечить семью, хотя бы на какое-то время. В очередной раз впав в ощущение этой вины, Скотт решил обратиться за помощью к тому единственному человеку, к которому он еще мог позволить себе обратиться с подобной просьбой, — к сэру Д. М. Барри. «Дорогой мой Барри! — вывел он карандашом на промерзшем тетрадном листике. — Мы гибнем в очень безрадостном месте. Пишу Вам прощальное письмо в надежде, что оно, возможно, будет найдено и отослано Вам.

Собственно говоря, мне хочется, чтобы Вы помогли моей жене, — Скотт запнулся на этом слове и, немного поколебавшись, зачеркнул слово „жене“ и написал: „вдове“, а затем добавил: — И сыну, вашему крестнику. Мы доказываем, что англичане еще умеют умирать отважно, борясь до конца. Со временем станет известно, что мы выполнили свое задание, достигнув полюса, и сделали все возможное, вплоть до самопожертвования, чтобы спасти больных товарищей. Я считаю, что это станет примером для англичан будущего поколения и что родина должна помочь тем, кого мы оставляем оплакивать нас. Я оставляю свою бедную девочку и Вашего крестника. Уилсон оставляет вдову, а Эдгар Эванс тоже вдову, но в нищенском состоянии. Сделайте все возможное для признания их прав. Прощайте. Я совсем не боюсь конца, но грустно терять много скромных радостей, которые я планировал на будущее во время наших долгих переходов. Я не показал себя великим исследователем, но мы провели один из самых больших походов, когда-либо осуществленных, и очень близко подошли к большому успеху.

Прощайте, мой дорогой друг. Ваш навеки Р. Скотт».

Считая, что послание завершено, капитан отодвинулся от створки выхода, спрятал дневник в сумку и на какое-то время забылся в полусне. Но когда неугомонный Бауэрс, после очередной вылазки, с тревогой отметил, что метель не только не утихает, а еще и усиливается, поскольку порывы ветра стали более резкими, Скотт вновь вернулся к письму Барри и, не в состоянии сдерживать нервную дрожь, дописал:

«Мы в отчаянии, ноги отморожены и т. п. Нет топлива и далеко идти до продовольствия, но Вам было бы приятно с нами в нашей палатке слушать наши песни и наш веселый разговор о том, что мы будем делать, когда дойдем до Старого Дома».

Немного поразмыслив над написанным, капитан счел, что бодрость его будет выглядеть наигранной, а представление о той ситуации, в которой он с товарищами оказался, искаженным, поэтому решил уточнить: